Шоколадный папа - Анна Йоргенсдоттер

Неужели Карл и Лувиса будут ее ближайшими родственниками всю оставшуюся жизнь?

Андреа вздыхает, пытаясь настроить себя на мажорный лад. Лучше залечивать психические раны, чем физические, но пусть тогда эти раны будут почти зримыми, а не скрытыми в душе, не спрятанными в сердце. Слезы тянутся долго, но редко достигают цели. Шланг тянется дальше, тот самый шланг, что всю ночь торчал изо рта у Андреа. Мерзкий шланг, извивающийся внутри, как скользкая змея, двигающийся в такт дыханию, пульсу, — не будь так больно, было бы даже здорово! Особое достижение. Рассказывать потом изумленным знакомым, но ни в коем случае не гордым, а жалким тоном — или преподнося как шутку с изрядной долей правды.

Андреа на больничной койке, в ожидании врача. «После беседы с врачом тебе, пожалуй, можно будет ехать домой», — сказали медсестры. «Домой» — это, конечно, громко сказано. В Школьный поселок. А ей хочется сесть в поезд, приехать к Касперу и, побледнев, упасть перед ним в обморок, чтобы он, подняв ее, бледную и измученную, на руки, наконец-то понял, как ужасно он тосковал по Андреа. Но увы, вместо этого — на поезде к Большой площади маленького поселка, к голодному Марлону и мертвому автоответчику. Но прежде всего — к Врачу, который захочет услышать, почему она это сделала. А почему она это сделала? Потому что не знает, как жить без Каспера. Но разве двадцать таблеток — это решение? Нет, но это все-таки перемена, событие — и это лучше, чем бесконечная тоска и омерзительное одиночество, и невидимая боль, которую никто не замечает. Но отдаешь ли ты себе отчет в том, что, принимая эти таблетки, ты можешь серьезно повредить своему организму, что твое сердце в худшем случае может остановиться? Нет, об этом она не подумала, ведь таблетки просто исчезают. Это не вскрытые вены. Ты просто проглатываешь лекарство и запиваешь водой, а потом ждешь, когда тебя окутает туманом и контуры предметов станут расплываться в приятной нереальности. А если принимаешь таблетки в приступе паники, все же понимая, что они могут навредить, то после вызываешь «скорую», чтобы они указали следующий шаг, обозначили следующую сцену. А о том, что двадцать таблеток — это слишком много, ты догадываешься еще до того, но «до того» не существует: есть только рот, живот, душа, сердце, которым нужно забыться, которые нужно избавить от боли и одиночества.

А потом — длинный шланг в глотку, уголь и вода, иглы в вены, и ты просто лежишь и смотришь на тех, кто стоит рядом и думает: «Этой девушке хреново», — и тебе даже хочется улыбнуться, но в животе шланг, и ты просто не можешь улыбаться.

Да, дело и во внимании тоже, но об этом никому нельзя говорить.

Дело в телекамере, которая передает изображение Касперу: его сердце обливается кровью, когда он видит, как плохо Андреа. Ей кажется, что если бы она вышла в коридор, набрала его номер и сказала, что умирает, то он, наверное, сел бы в первый попавшийся поезд и примчался к Андреа («К моей Андреа», — думал бы он с печалью и нежностью). Его холодные ладони, согреваясь, касались бы ее бледных щек, постепенно наполняющихся цветом. Но такая ложь недопустима. О смерти лгать нельзя. Лучше бы это было правдой. Если бы только Врач с озабоченным видом вошел в палату, сел рядом и со вздохом произнес: «Андреа, ты смертельно больна»…

Но так думать, конечно, нельзя.

«Каспер, я умираю».

«О господи, я сейчас приеду, я еду!»

И сверхдоза любви исцеляет, и Каспер и Андреа живут долго и счастливо до конца своих дней — своей общей жизни — и больше никогда не расстаются. «Это пройдет. Мне сделали промывание желудка, Каспер».

Часы идут в невыносимом темпе.

У койки Андреа стоят две медсестры, пытаясь поймать ее взгляд.

— Нам нужно в последний раз измерить тебе давление и взвесить, пока не пришел врач.

— Понятно.

Андреа приходится перебраться в инвалидную коляску. В горле саднит. Избавление от шланга принесло облегчение, но, с другой стороны, это был необходимый каспероотвод. Андреа собирается сказать медсестрам, чтобы ей ни при каких обстоятельствах не сообщали ее вес. Что если весы покажут не то что нужно — больше пятидесяти пяти — пятидесяти шести… — это может повлечь за собой колоссальные разрушения.

— Пятьдесят восемь и шесть.

Цифры повисли в воздухе, прямо напротив уродливого тупика на картине. Они сорвались с губ одной из медсестер, в то время как другая записывала. Весы встроены в инвалидное кресло. Андреа остается лишь схватить и проглотить эти слова: адское лакомство! Застревают в горле большим желеобразным комком, самым большим в мире тирамису. Пятьдесят девять проклятых килограммов! Сердце гложет безысходность. Снова на диету — сил нет, но надо. Меряют давление. Абсолютно нормальное.

— Скоро придет врач.

Андреа не улыбается, не бледная и не хрупкая, и уж точно не худая. Даже без склонности к суициду. Просто пролежала ночь со шлангом в глотке и… с черными губами, Каспер.

Восемнадцать квадратных метров в Школьном поселке в Сконе. Андреа, Марлон и таблетки в шляпной коробке. Буфет — почти домашний бар, в компьютере множество слов — ее слов, а стены увешаны ее картинами. Одежда не в тон и совсем не удобная. Высокие каблуки, на ресницах сто слоев туши, так что глаза едва видно — не плакать!

Вместо Янны и Каролины теперь Лиза, Розмари и Хельга-младшая. И Касперу можно найти замену, запросто. Ну или по крайней мере забыть. Ручка-бумага, сидеть-смотреть, и вид из окна совсем другой. Всего лишь задний двор. Ни детской площадки, ни кладбища, ни парковки. Ни ожиданий у желтой занавески, ни знакомых звуков.

Андреа знает, что принимает слишком много лекарств, слишком много пьет, неправильно питается. Знает и хочет жить такой жизнью. Она выбрала вариант, который ее вполне устраивает, и ей нет дела до того, что говорят вокруг.

Окружающие, однако, дружно придерживаются того мнения, что Андреа живет настоящей жизнью. Интенсивной, изменчивой и отнюдь не бесцветной. Жизнь, которая никого не оставит равнодушным: ведь Андреа лежала в психушке, ее обижали в школе, она страдала нарушениями пищевого поведения, у нее были депрессии, она пережила замужество и склонность к суициду. Креативная и деструктивная, с изрядно покалеченной в детстве психикой. x Но этого мало. А может, и слишком много. Как бы то ни было, Андреа не близок образ, созданный окружающими.

Без трех таблеток «Собрила», возвращающих способность говорить и жестикулировать, ее многоцветье — лишь серое пятно на полу кухни. Настоящая жизнь — это пьяная, взъерошенная, крикливо одетая Андреа. Она должна быть неизбежной, и не знать, глядя в зеркало, грустно ей или весело, — но она живет, она пьет, улыбается и кокетничает. Никаких обязательств. Можно пить наедине с небом.

Путешествие с новыми однокурсниками. Они могли бы коварно ставить ей подножки, отпихивать локтями, но ничего подобного не происходит. Все они что-то пишут, у каждого из них есть свой — возможно, кошмарный — послужной список, из которого они черпают вдохновенные слова. Так зачем же им унижать такую же, как они, — нет, маленькую и жалкую в своем ослепительном, переливающемся всеми цветами несчастье Андреа?