Горизонты ада - Даррен Шэн

— Ну и дура. Легко любить человека настолько сильного и изобретательного и не замечать черного сердца и зла в самой его глубине… Эллен была обречена с момента их первого поцелуя.

— Назови его! — прорычал я.

— Любви не нужны имена, — со смехом произнесла Валери.

— Говори его долбаное имя, или я тебя убью!

— Валяй, кивнула она. — Я не боюсь. В смерти меня ничего не пугает. Убей меня, маленький человечек, отправь меня к моему богу-Солнцу и покрой себя проклятием.

Услышав последнюю фразу, я заморгал:

— Ты заодно с виллаками?

— С кем?..

— Это слепые жрецы, — пояснил я. И, увидев ехидную улыбку на лице Валери, прибавил: — Ладно, скажи только, кто убил Эллен.

— Я же сказала — мой любовник.

— Его имя, сука, его имя!

— Что в имени? — хихикнула Валери. Затем серьезно произнесла; — Узнай сам. Обними Солнце, почти бога, — и узнаешь.

Я покачал головой;

— Не трать время на болтовню о богах. Скажи, кто убил Эллен, или, видит бог…

— Что? Станешь меня пытать? Попробуй, маленький человек. Я крепкий орешек, меня не расколешь. Я знаю боль. Давай старайся! Я ко всему готова, что бы ты ни придумал.

— Посмотрим, — мрачно проговорил я, затем повернул ее и разорвал на ней рубашку.

Не уверен, что знал, что собираюсь делать, но я ведь навидался всякого за время службы в гвардии. Я знал все болевые точки на теле человека, знал, как усилить боль и как ее продлить. Я дал себе клятву никогда не пользоваться этими знаниями, но в квартире Зиглера мою решимость и добрые намерения поглотил кровавый туман гнева. Однако, когда я разорвал рубашку, мысль о пытках пришлось отбросить. Перед моими глазами открылась уродливая карта боли. Плечи и спину Валери уродовали ожоги, порезы, шрамы. Головки булавок, вонзенных в плоть, сверкали, как маленькие серебряные звездочки. Наиболее глубокие раны были заклеены пластырем. Я также рассмотрел ожоги от кислоты, раны, в которые втерта соль, гноящиеся, мокнущие язвы. Валери Томас была ходячим воплощением самого извращенного мазохизма.

Меня затошнило, и я отвернулся.

— Мой бог кормит меня болью, приучая ее не замечать. Он добр, щедр и мудр. Если бы только больше людей знали, насколько прекрасно служить столь могущественной сущности, они бы…

Я оставил женщину болтать насчет бога и тому подобного. Больше слушать не мог. Я подумал, не поторговаться ли с ней, не попытаться ли предложить ей жизнь за некоторые ответы, и решил, что она только рассмеется мне в лицо. Возможно, следовало вытянуть из нее правду хитростью, но в нынешнем своем состоянии я был на это не способен. Я плакал, как ребенок.

Прежде чем уйти, я позвонил Биллу. Рассказал, что узнал, сообщил, где забрать Валери и что случилось с Зиглером. Билл велел мне оставаться на месте, но я не мог. Сказал, что поеду домой. Он принялся возражать, настаивал, чтобы я оставался на месте, но я повесил трубку и ушел прочь, в мир, где оказалось намного больше мук и печали, чем я считал прежде.

Валери призналась в убийствах Николы, Эллен и Зиглера. Сказала полиции, что я не имею к ним никакого отношения. Не упомянула сообщника или любовника. Я не стал противоречить. Копы решили, что нашли убийцу, дела закрыли. Зачем портить им статистику?

Один дотошный репортер доискался, что существовала связь между мною и обеими убитыми женщинами. Некоторое время я был главной новостью: решительный герой-любовник, который нашел убийцу и сдал его полиции. Общественный пример, которому должны следовать дети. Репортеры новостных СМИ гонялись за мной по всему городу. Билл и Кетт старались держать их от меня подальше. Билл — потому что меня жалел, а Кетт боялся, что в разговоре может всплыть его имя.

Валери умерла спустя пару дней после признания. Повесилась в своей камере. Никто не знал, как ей удалось раздобыть веревку. Так или иначе, ее все равно посадили бы на электрический стул, так что она сэкономила городу время и деньги.

Пресса просто обезумела, когда Валери Томас покончила с собой. Идеальный конец истории, для полного завершения которой требовалось только интервью со мной. Журналюги безжалостно меня преследовали, пока Билл не вспомнил об одолжении, которое он когда-то сделал мэру, и тот велел редакторам отозвать своих гончих.

Дни сливались один с другим, а я один в своей квартире думал о Ник, Эллен и Валери. Мне следовало бы разыскивать демонического любовника, человека, который заманил Ник и Эллен, привел их к смерти и побудил Валери ко лжи и самоуничтожению. Но я слишком устал. На меня навалилась страшная тоска. Мне хотелось только плакать, сидя в темноте.

Вами и Кардинал поздравили меня по телефону. Я что-то пробормотал в ответ, не сказав правды ни одному, ни другому. Они бы вытрясли из меня всю душу, если бы узнали, что дело не закончено.

Я перестал мыться и бриться. День за днем носил одну и ту же одежду. Ел мало, да и то какую-нибудь ерунду. Потерял себя в воспоминаниях об Эллен. Мир для меня теперь не имел никакого смысла. Реальной была только Эллен.

Билл и Али пытались помочь. Они приносили свежую еду и выносили мусор. Иногда, просыпаясь, я обнаруживал, что, пока я спал, кто-то из них снял с меня одежду и постирал ее. Они разговаривали со мной, не получая ответа, болтали и делали вид, что все нормально. Я пытался реагировать, так как ценил усилия друзей, но сил не хватало. Я напоминал жертву лоботомии, человека, который может только пялиться, пускать слюни и иногда кивать головой.

К бутылке я не прикасался. Даже в самые тяжелые моменты мне удавалось бороться с искушением. Я превратился в жалкую развалину, но в душе знал, что в свое время смогу восстать из этих руин. Если же запью, возврата не будет. И такая жизнь останется со мной навсегда.

В период глубочайшего уныния в мою жизнь вновь впорхнула Присцилла. Она появилась в один из ничем не примечательных дней, скромно одетая и неуверенно улыбающаяся.

— Я пыталась дозвониться, — проговорила она, — но ты не отвечал. Я должна была приехать. Если хочешь, могу уйти.

Я ничего не сказал, просто жестом предложил ей войти.

Она сморщила нос, оказавшись в моей берлоге. Али и Билл уже несколько дней не приходили, и я совсем распустился. Грязные тарелки, плохо пахнущая одежда, переполненное помойное ведро.

— У тебя что, год борьбы с уборщиками? — пошутила она.

— Не нравится — проваливай, — пробурчал я.

Присцилла двинулась к двери.

— Подожди, — торопливо произнес я. — Извини. Я чаще всего не соображаю, что говорю или делаю. Не уходи. Пожалуйста. Сядь.

Она огляделась:

— Лучше постою, если не возражаешь.

Я умудрился через силу улыбнуться:

— Итак, ты пришла…