Спецназовец. За безупречную службу - Андрей Воронин

Работодатель был на месте — а куда, собственно, он мог деться?

Он отошел от окна. Уже вечерело, но торопиться не следовало, надо было дать «меринам» отъехать подальше, чтобы наверняка гарантировать себя от неожиданных сюрпризов. Дядюшкин тесть, Павел Игнатьевич, несмотря на занимаемый высокий пост, был еще тот жлобяра — иначе говоря, по старой памяти оставался бережливым и прижимистым во всем, что касалось его личного имущества и финансовых средств. Он мог, чего доброго, с полдороги завернуть весь кортеж обратно, чтобы забрать забытые очки или любимую ручку с золотым пером. Отчего же не завернуть, если бензин и машины казенные, водители и охрана получают зарплату из областного бюджета, а ручка — своя, личная, любимая, которой привык ставить подписи и резолюции?

Так что торопиться, действительно, не следовало, да и, по большому счету, было некуда. До города час езды, на часах нет еще и семи, а настоящая движуха в кабаках и ночных клубах начинается не раньше одиннадцати.

На журнальном столике под торшером обложкой кверху лежала какая-то книжка. Даже не потрудившись взглянуть на название, просто от нечего делать, он взял ее и заглянул: ну, чего тут пишут?

Это были какие-то стихи. Читать он не любил, а про стихи и вовсе не понимал, кому и зачем они нужны. Ну ладно, если это тексты к нормальным песням — как у «Любэ», «Лесоповала», Михаила Круга и так далее. А вот так, в книжке, да еще в таком количестве — кому это надо?! Тоже выдумали профессию — поэт. Как будто это тяжелая работа — сидеть и сочинять рифмы: рассвет — ответ, закат — откат, мент — кент, Европа —…опа… Это любой дурак может, но где, в каком законе сказано, что кто-то обязан все это читать и, главное, получать от этого кайф?

Словом, читать он не собирался, но глаза сами, машинально, ухватили первую строчку строфы: «Деревня, где скучал Евгений…» Изумленно хмыкнув, он посмотрел на обложку. «А. С. Пушкин. Евгений Онегин». А, ну да, был такой, в школе, кажись, проходили. У Лукоморья дуб срубили, кота на мясо порубили… Как же, как же, помним. Два балла в четверти, трояк в году, и даже дядя не помог. Мой дядя самых честных правил. Когда не выучил урок, русак два балла мне поставил, а дядя, сука, не помог. Вот вам и стихи. Деревня, где скучал Евгений… М-да. Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Ведь как в воду глядел!

Захлопнув книгу, он небрежно бросил ее в кресло, зевнул и опять изумленно хмыкнул: бывают же на свете совпадения! Он звался Евгением, как Онегин, так же, как Онегин, вынужденно находился в деревне и так же отчаянно скучал. Правда, дачу губернатора деревней с чистой совестью не назовешь, но ведь и Онегин, помнится, тоже томился не в крестьянской развалюхе размером два на два метра. И потом, будь это дача хоть самого президента, все равно: что это, по-вашему, — город?! Так что, братва, совпадение налицо. Мистика!

Евгений Зударев, охотнее откликавшийся на дворовую кличку «Зуда», чем на вписанное в его паспорт имя, родился без отца. То есть какая-то особь мужского пола в процессе его зачатия, несомненно, участвовала; вероятнее всего, то был какой-нибудь солдатик внутренних войск, карауливший зеков в ближайшей зоне, или, наоборот, осужденный на вольное поселение «химик», но уж никак не летчик-испытатель, про геройскую гибель которого малолетнему Зуде довольно художественно заливала маман. Зуда подозревал, что она и сама толком не знает, от кого родила; не сказать, чтобы маман отличалась каким-то особенно разгульным поведением, но думать так ему было проще и удобнее: ты на себя сперва посмотри, а после учи, что мне делать, а чего не делать!

То обстоятельство, что родной брат матери сделал неплохую по местным масштабам карьерку и в конце концов выбился в мэры, в судьбе Женьки Зударева практически ничего не изменило — по крайности, вначале. Зуда был сам по себе, мать сама по себе, а дядюшка-мэр и подавно — опять же, потому, что так ему казалось удобнее. До какого-то момента ему было абсолютно наплевать на сестру и ее принесенного в подоле пащенка; они изредка встречались, пока была жива их мать, баба Таня, а когда она умерла, и вовсе перестали видеться (хотя, по разумению Зуды, не видеться годами, живя в Мокшанске, было трудно, если вообще возможно).

А потом Сарайкин, в ту пору еще майор, явился к дядюшке и виновато сообщил, что его племяш попался на уличном грабеже. И дядюшка, поразмыслив всего минуту, двинулся по накатанной колее, решив, как это с давних пор повелось в Мокшанске, не выносить сор из избы. Сарайкин замял дело, Зуду отпустили; в тот же вечер дядюшка явился к ним с матерью домой и дико орал, потрясая кулаками. Мать тоже не осталась в долгу, припомнив все старые обиды и прямо заявив, что, если бы племяш хотя бы изредка видел родного дядю не на фотографиях в «Мокшанской заре», а во плоти, все могло бы сложиться как-то иначе. Зуда, которому перспектива приземлиться на нарах тогда была еще в новинку, благоразумно помалкивал, хотя его так и подмывало спросить, что, собственно, дядюшка предпримет, если ставший причиной столь громкого скандала инцидент повторится: посадит племяша в тюрягу? Ну, и где назавтра окажется он сам? Ясно, что не в своем кабинете, по площади вдвое превосходящем их с матерью хибару!

Промолчать-то он промолчал, но выводы сделал. Сарайкин, по всему видать, тоже сделал из происшествия какие-то свои выводы и больше не беспокоил главу городской администрации по пустякам, старательно делая вид, что никакого Зуды на свете не существует, а прохожих в темных переулках чуть ли не каждый вечер опускает человек-невидимка или, к примеру, призрак легендарного одесского гопника Мишки Япончика. В результате Зуда окончательно потерял берега, зарвался, и случилось то, что случилось: на свет появилась небезызвестная видеозапись.

Но это бы еще полбеды. Осознав, что влип по-настоящему, Зуда внял доброму совету начальника полиции и честно выполнил свою часть уговора: завязал наглухо, устроился на работу и за полгода едва не повесился от тоски. А Сарайкин, сука, все равно его сдал. И, подумав, Зуда понял, что иначе и быть не могло: ту запись поганый мент сделал именно для того, чтобы использовать в своих целях, а вовсе не затем, чтобы покончить с уличными грабежами. Плевать ему было и на грабежи, и на их жертвы, поскольку жонглировать отчетностью он научился давным-давно, а так называемое чувство долга для него изначально представляло собой ничего не означающий набор звуков. Вкладывая в руку Зуде пистолет, он хотел взять за глотку губернатора, на дочке которого был женат дядюшка-мэр. И на днях это было проделано — так же легко и непринужденно, как козырная шестерка бьет туза.

Скандал получился, без преувеличения, дикий и абсолютно непотребный. Как ни странно, Зуда, который стал его главным виновником и должен был, по идее, огрести со всех сторон, причем по полной программе, почти не пострадал. Зато дядюшке досталось так, что только перья в стороны летели: проворонил, у себя под носом проморгал, пригрел на груди змееныша, распустил, прогадил племяша, а теперь что прикажешь: всем вместе под суд?! Да я тебя, дебила, на скотный двор сошлю, за свиньями дерьмо голыми руками выгребать!

И далее в том же духе. В результате Зуда был посажен под домашний арест, да не где попало, а на даче у своего высокопоставленного родственника, в доме, какие он до сих пор видел разве что по телевизору, в сериалах про красивую жизнь. Господин губернатор, незабвенный Пал Игнатьич, прямо сказал своему зятю: все, милок, нет тебе больше веры. Ты уже сделал все что мог, пусть теперь этот змееныш под моим присмотром побудет. У меня не забалуешь! Пускай посидит, а я пока подумаю, куда его пристроить от греха подальше. Есть у меня старый приятель на Камчатке, в управлении тралового флота. Может, туда его, а? Оттуда, поди, никакой Сарайкин не достанет, да и наука будет дураку…