Спецназовец. За безупречную службу - Андрей Воронин

«При военном», — самокритично подумал Сарайкин.

— Ты что хотел-то? — спросил он, впервые в жизни обратившись к заместителю начальника областного управления на «ты» и слегка похолодев от собственной наглости.

— Да ничего, — слегка обиделся собеседник, — просто сообщить… поздравить…

— Спасибо, — сказал Сарайкин. — У тебя все?

— Не совсем, — нерешительно промямлила трубка. — Я тут сгоряча, кажется, наговорил лишнего…

— Извинения принимаются, — отрывисто оборвал Сарайкин. — Теперь все?

— Все… Так точно.

— Ну тогда пока, — сказал Анатолий Павлович и аккуратно, с наслаждением, опустил продолжающую что-то виновато бубнить трубку на рычаги. — Лед тронулся, — добавил он через плечо, обращаясь к портрету президента. — Грузите апельсины в бочках, братья Карамазовы!

Конечно же, это было еще далеко не все. Главное осталось несказанным, и без пяти минут генерал Сарайкин ни капельки не удивился, когда телефон снова зазвонил. Это случилось раньше, чем Анатолий Павлович успел по примеру героев голливудских фильмов сосчитать до трех. Он сказал только: «И — раз!», — и по кабинету разлилась мягкая электронная трель.

Как в сказке, ей-богу.

— Это снова я. Извини, что отрываю и все такое… Чуть не забыл, — сказал заместитель начальника областного управления — его, Сарайкина, заместитель. Отныне. — Ты… вы не в курсе, что там с этим заводом? Нашли эти ваши гости там что-нибудь или нет?

— А что? — не отказал себе в удовольствии немного помучить собеседника Сарайкин.

— Да так, ничего, просто интересно… И не мне одному.

— А если нашли, тогда что?

— Так ведь, это… как бы… Не пропадать же добру!

— Я понял, — сказал Сарайкин. — Один процент.

— Сколько?!

— Один, — повторил временно щеголяющий в подполковничьих звездах генерал-майор Сарайкин. — И это при условии, что уже сегодня у меня будет контактный номер.

— Я не один, — внезапно потвердевшим голосом напомнил собеседник.

— По проценту на рыло, — сказал Сарайкин. — Только если вас там не сто человек. Иначе идите вы все на х… — сам, без вас разберусь, что к чему.

— Всего трое, — с неожиданно прорезавшейся деловитостью сказала трубка. — Хорошо, договорились.

С ума сойти, продумал Сарайкин. Интересно, о какой же сумме идет речь, если этот прославившийся на всю область своей жадностью вурдалак так легко согласился на один процент от сделки? Это же миллионы долларов! А может, и десятки миллионов.

А вот хрен вам всем, подумал он. Перетопчетесь, ребята. Под пулями кто бегал — вы? Нет? Ну, и до свидания. За что платить-то? И, главное, кому? Один из упомянутых троих — несомненно, действующий начальник управления. Ему давно пора на пенсию, а на кой ляд пенсионеру такие бабки? И что он, пенсионер, сделает, если его на эти бабки кинут?

Да ничего, вот что. Как и оставшиеся двое — чином пониже, калибром поменьше. И надо будет еще хорошенько, вдумчиво разобраться с ценой, которую предлагает покупатель. Ядерный паритет дорогого стоит, и продешевить в таком вопросе подполковник — то бишь, генерал — Сарайкин просто не имеет права. Как гражданин не имеет, как патриот, а еще — как официальное лицо, обязанное всегда и во всем блюсти государственный интерес. Содрать с иностранного шпиона семь шкур — значит нанести потенциальному противнику финансовый урон. Чем больше сдерешь, тем сильнее урон; чем сильнее урон, тем слабее потенциальный противник… И что это, если не защита интересов родного государства?

Он не поленился встать, дойти до двери и, убедившись, что в коридоре никого нет, запереть ее на ключ. После чего открыл сейф, вернулся за стол и, закурив новую сигарету, принялся задумчиво перелистывать содержимое видавшей виды, кривовато переломленной вдоль картонной папки неприятного, казенного грязно-синего цвета, в который в так называемые времена застоя так любили красить все подряд, от стен коридоров и кухонь до канцелярских принадлежностей и обложек школьных тетрадей. Анатолий Павлович с детства ненавидел этот навевающий глухую тоску мутный оттенок, но с недавних пор этот цвет стал для него цветом надежды.

Золотые часы на запястье чуть слышно стрекотали, отсчитывая секунды. Секунды складывались в минуты, минуты в часы, а часы в сутки — очень и очень немногие оставшиеся сутки его подневольного, полунищего, зависимого существования. И, привычно косясь на отливающий радужным блеском черный с золотыми рисками циферблат, подполковник Сарайкин краешком сознания дивился иронии судьбы: сейчас этот краденый швейцарский хронометр в массивном золотом корпусе для него, начальника полиции провинциального городка — непозволительная, вызывающая у окружающих подозрения роскошь, и носить его приходится с оглядкой. А скоро, судя по всему, придется снять совсем, потому что после продажи синей папки он станет для Анатолия Павловича чересчур дешев, и появляться с ним на людях будет так же неприлично, как придти на официальное мероприятие в джинсах и кедах.

Действительно, смешно, подумал он, без видимого смысла перелистывая фиолетовые листы старинных калек, в которых ничего не понимал. Смешно, да… Главное, чтобы не пришлось плакать.

Но, честно говоря, никаких поводов для слез подполковник Сарайкин не видел — ну не видел, и все тут, хоть ты его убей.

* * *

От вросшего в землю, почерневшего от времени и непогоды, а понизу еще и основательно подгнившего бревенчатого дома, половину которого на протяжении последних пятнадцати лет снимал корреспондент «Мокшанской зари» Харламов, до ближайшего крематория было километров четыреста, если не все шестьсот. Везти тело в такую даль ни у кого из его знакомых не было ни желания, ни денег, ни необходимости, и похоронили Илью Николаевича по старинке, в простом сосновом гробу, который опустили в длинную узкую яму и засыпали сверху землей. Отпевания не было: в церкви Харламова не видели ни разу, икон у него дома не обнаружилось, и во что он верил (или, наоборот, не верил), никто не знал.

Кроме того, батюшке следовало заплатить — пусть немного, вот именно, по-божески, но все-таки следовало; никаких сбережений Харламов после себя не оставил, а олигархов среди тех, кто знавал его при жизни, не наблюдалось. Правда, в изножье могилы все-таки вкопали добротный, полированного дерева, с блестящими металлическими вставками православный крест — вероятнее всего, потому, что местное бюро ритуальных услуг ввиду отсутствия спроса давно отказалось от изготовления увенчанных пятиконечной звездой фанерных пирамидок и не могло предложить ничего другого.

Поминки, еще более немноголюдные, чем церемония погребения, прошли на квартире покойного, из низких подслеповатых окошек которой открывался сюрреалистический вид на непролазные заросли корявой, замшелой сирени в палисаднике, сквозь которую в помещение почти не проникал дневной свет. Здесь пахло сырой землей, в которую постепенно, крупица за крупицей и щепка за щепкой, возвращался надолго переживший отведенный ему век дом, печной гарью и неустроенным холостяцким бытом, а еще — уксусом и какими-то благовониями, которыми квартирная хозяйка покойника, девяностолетняя Егоровна, пыталась отбить трупный запах, ощущавшийся в комнате еще долго после того, как из нее с грехом пополам, едва не выворотив дверной косяк, вынесли гроб.