Изюм из булки - Виктор Шендерович

Журналист прилетел в Лондон и сразу прилип к теннисисту, как банный лист — собственно, была ему нужна самая малость, буквально пара слов в диктофон, для оправдания слова «эксклюзив», а уж про личную жизнь Агасси он давно был готов все рассказать сам.

Но чемпион проходил мимо молча.

Турнир близился к концу; Агасси, круша соперников, летел к финалу. Перед финалом неутомимый российский журналист и подстерег теннисиста у отеля со своим диктофончиком. Тут чемпионские нервы сдали, количество стремительно перешло в качество, и молчаливый Агасси взорвался.

— Пошел на хуй! — на хорошем английском закричал он. — Ты меня заебал!

Тут подоспела охрана и пинками погнала российскую журналистику от элиты мирового тенниса.

Но дело было сделано. Через пару недель желтая газета вышла с цветной фотографией великого теннисиста и «шапкой»:

«Я смертельно устал, — заявил в эксклюзивном интервью нашему корреспонденту Андрэ Агасси…» И попробуйте сказать, что перевод неточен.

Девочка пяти лет, приговаривая, увлеченно играла во что-то сама с собою под деревом, — к удовольствию и гордости собственной бабушки, сидевшей на скамеечке поодаль.

— Хорошо тебе там играться? — поинтересовалась наконец бабушка.

— Да! — крикнула счастливая девочка.

— А ты иди сюда, ко мне, на солнышко, — посоветовала бабушка.

Послушная девочка нехотя Оставила игру и побежала куда было велено.

— Не беги! — прикрикнула мудрая бабушка. — Иди шажочками, а то упадешь. Яблочко хочешь?

— Да! — обрадовалась девочка.

— На вот тебе сливу, — сказала бабушка. Девочка удивилась, взяла сливу и побежала обратно, под дерево, но споткнулась и упала.

— Вот! — с удовольствием сказала бабушка. — Говорила я: упадешь! Говорила! Ты ж бегать не умеешь, ноги у тебя неправильные…

Пятилетняя обладательница неправильных ног изо всех старалась не расплакаться.

— Она бегать-то не умеет, — участливо и громко разъясняла тем временем бабушка ситуацию соседке по скамейке. — Неправильно ноги ставит!

Соседка, кивая, рассматривала девочку вместе с ее неправильными ногами, и девочка все-таки заплакала.

— Она и ходит-то неправильно… — сообщила бабушка. — Ты на скамейку сядь и сиди! — переключилась она снова на предмет воспитания. — Раз ноги не умеешь ставить.

Девочка уже выла.

— Еще раз побежишь — домой пойдешь, дома будешь сидеть! — Бабушка прибавила звук и перешла на следующую октаву. — Нечего бегать, а потом мне тут плакать!

— Я не плакала, не плакала! — закричала девочка, еще две минуты назад счастливо игравшая под деревом.

Но правда восторжествовала.

— А я видела, видела! — радостно настояла бабушка. — Плакала, плакала!

Вообще-то я против смертной казни, но иногда очень хочется.

Один знакомый рассказывал: выхожу, говорит, из подъезда, а во дворе стоит над машиной Алан Чумак. Капот открыт.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Аккумулятор разрядился.

— Так вы зарядите! — говорю. Не может.

По русской Америке меня возил антрепренер Юрий Табанский. Он в этом бизнесе уже бог знает сколько лет и видел разных гастролеров. Одним из них, в самом начале девяностых, был доктор Кашпировский.

— Сначала, — рассказывал мне Табанский, — я хотел сделать билеты по пятнадцать долларов, а потом подумал и сделал по тридцать пять. Лечиться так лечиться!

Стояли мы как-то возле клуба «Петрович» — я, Вадим Жук и продюсер Юлий Малакянц. И подошел к нам мальчик с ладошкой и скорбным голосом.

Мы, конечно, понимали, что с вероятностью десять к одному у мальчика — не обстоятельства, а работа, но работал он довольно убедительно, и скорее из уважения к профессии лицедея, чем из жалости, мы выгребли из карманов мелочь и отдали ее юному дарованию. Разговор тут же соскочил на тему профессионального нищенства, и каждый вспомнил историю на этот счет.

Вадик рассказал о своем друге, питерском скульпторе Василии Аземше, к которому как-то подошел несчастный бомж и сказал:

— Брат! Дай на хлеб.

А Аземша как раз шел из булочной, и из авоськи у него торчал батон (или, говоря по-питерски, булка): Поняв просьбу буквально, скульптор отломил свежую горбушку и протянул ее страдающему брату.

Страдающий брат плюнул, грязно выругался — и еще некоторое время потом грязно ругался в удаляющуюся спину добросердечного скульптора.

В ответ я поделился воспоминанием о Григории Горине: мы стояли в тамбуре поезда Нижний Новгород — Москва, ожидая отправления, когда с аналогичной просьбой (насчет финансовой поддержки в счет человеколюбия) у ступенек возник вполне половозрелый юноша. На юноше были кроссовки «адидас», джинсы «левайс» и куртка — тоже вполне кондиционного происхождения.

И Григорий Израилевич нравоучительно сказал:

— Юноша! Вы недостаточно плохо одеты.

Возможно, продюсер Малакянц тоже вспомнил бы какую-нибудь историю на эту трехгрошовую тему, но тут Жук заметил, что на парапете чугунной ограды, возле которой мы стоим, лежит горстка десятикопеечных монеток. Происхождение этой мелочи мы поняли через пару секунд: монетки оставил мальчик, просивший подаяния. Серебро взял, а медью — побрезговал.

Чтоб зря карманы не оттягивать.

— Ни фига себе, — сказал я.

— Да, неглупо, — сказал Жук.

А продюсер Малакянц аккуратно собрал монетки и, положив себе в карман, наставительно произнес:

— Мальчик никогда не будет богатым. Мы с Жуком, видимо, тоже.

Приход в голову настоящей шутки — всякий раз чудо и счастье.

Дело было в Риге (Рига — в этой истории обстоятельство важное, оставьте его, пожалуйста, в голове на пару минут).

Итак, мы ужинали большой артистической толпой в каком-то клубе; на стене висела картина — обычная, признаться, мазня: дворик, домик, дерево, собачка… И вот встал Вадим Жук и вкрадчивым голосом экскурсовода начал раскрывать нам художественные тайны этого полотна. Молол что-то несусветное (Вадим Семенович, кстати, один из немногих моих друзей, знающий и понимающий живопись по-настоящему).

Цветовая гамма, говорил Жук… работа со светотенью… композиционное решение… обратите внимание на собачку …

Я обмирал от наслаждения — так это было изящно. Пять минут монолога — и ни единого шва, ни малейшего усилия, никаких следов внутренней работы! Когда с собачкой было покончено, все уже не смеялись, а всхлипывали от смеха. Тогда Вадик нравоучительным голосом сказал: