Изюм из булки - Виктор Шендерович

Оказалось: Акиро Куросава.

— Онанисты из Тоттенхема пришли к Папе Римскому. Папа сказал им: идите на хуй. Но прежде скажите мне: что это за расчудесная команда, которая называется «Арсенал»?..

Содержание этой речевки мне любезно пересказал мой друг Стивен — в лондонском пабе неподалеку от стадиона «Хайбери». Тридцать шесть лет назад, маленьким мальчиком, отец впервые привел его на «Хайбери», и жизнь Стивена обрела смысл и перспективу.

В свободное от переживаний за «Арсенал» время Стивен занимается Россией — он работает в русском отделе Би-би-си и женат на русской женщине, так что деваться ему от нас некуда. Знаток российской истории, ценитель Чехова и Достоевского, Стивен — тонкий интеллигентный человек…

Но только не на «Хайбери».

— Come on, «Arsenal» — кричит он, и судорога искажает его тонкое лицо. Хором с фанатами в красно-белых майках Стивен поет непристойные речевки; весь сжимается, когда воротам «Арсенала» угрожает опасность, и, расплескивая пиво, вскакивает с первобытным охотничьим криком, когда набирает скорость Тьерри Анри…

Когда матч закончился (слава богу, красно-белые выиграли), Стивен перевел дыхание, допил пиво, пришел в себя, посидел еще немного и смущенно сказал:

— Ты видел меня голым.

Его сыну пятнадцать месяцев.

— Он тоже болельщик «Арсенала»? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает Стивен, — просто он еще об этом не знает.

После возвращения из мест «не столь отдаленных» великий Эдуард Стрельцов, в мужской компании делился впечатлениями, накопленными вдали от стадиона «Уэмбли».

Некоторые подробности с непривычки изумляли слушателей.

— Эдик, — спросил наконец один из них, — но это — быль?

Стрельцов возмутился:

— Какая на хуй «быль»? Чистая правда!

Был прощальный матч Михаила Месхи. Тбилисское «Динамо» играло с какой-то уругвайской командой, но тренер уругвайцев не знал, что это прощальный матч Месхи — думал, просто товарищеский. (Я тоже сомневаюсь, что такое возможно, но так мне рассказывали в Тбилиси, а мы же с вами договаривались, что мы не в суде!)

Так вот (рассказывают в Тбилиси), этот уругвайский тренер после матча и говорит:

— У нас, — говорит, — в Уругвае тоже темпераментные болельщики, но я впервые вижу, чтобы после первого тайма игрока уносили с поля на плечах…

Ему поясняют:

— Вы не поняли. Он уходит из футбола!

Тогда уругвайский тренер якобы и сказал фразу, ради которой в Тбилиси рассказывают эту историю:

— Как? Он — уходит, а эти остаются?

Компания, в которую я попал, была поголовно с консерваторским образованием: композитор Алексей Рыбников праздновал получение премии «Ника». Я был приглашен из-за соседнего столика и почел за честь.

В клубе, где происходило дело, обнаружился рояль, и через какое-то время вечеринка перетекла в джем-сейшн. Играли в две, три и четыре руки; кажется, однажды на клавиатуре уместилось и пять.

Под воздействием алкогольных паров, милой компании и хорошей музыки я «раскололся» и рассказал о своем «музыкальном» детстве, после чего был немедленно усажен за рояль — типа, давай, не бойся, все свои. И черт дернул меня (в порыве чувств) заиграть любимую мою рыбниковскую тему из «Мюнхгаузена».

Я хотел как лучше.

В свое оправдание могу сказать только, что, будучи не вовсе пьян, заранее предупредил автора: в одном месте правильной гармонии я так и не подобрал.

— Ничего, ничего… — разрешил композитор. Когда он раскаялся в сказанном, было уже поздно: я играл.

Рыбников стоял у рояля и слушал, что можно сделать с хорошей музыкой, если очень захотеть. Он старался следить за собой. Дошло до проклятого места. Я, заранее похолодев, подламывающимися пальцами исполнил то, что нашел вместо рыбниковской гармонии.

Композитор взял себя в руки, вздохнул и сказал:

— Ну что же, был и такой вариант…

Замечательного фантаста Михаила Успенского пригласили на некий семинар в Польше. Приглашение поступило в последний момент, и, наскоро сделав ваучер в какой-то турфирме, Миша рванул из своего Красноярска в неблизкий путь к государственным границам.

У белорусских пограничников вопросов к писателю не было, но их польские коллеги проявили похвальную бдительность, обнаружив, что какая-то строчка в ваучере заполнена не на компьютере, а вписана от руки.

Сутки Успенский просидел в приграничном «обезьяннике» с группой задержанных цыган-контрабандистов. Цыгане оказались милейшими людьми — и даже помогли русскому фантасту снять сердечный приступ от польской бдительности легкой дозой кокаина…

На родину Мицкевича Успенского не пустили — и он отправился поперек меридиана обратно через всю Евразию…

— И что, ты так все это и оставил? — спросил я Мишу, рассказавшего мне эту историю.

— Ну уж нет! — ответил Успенский и улыбнулся широкой доброй улыбкой. — Я же сейчас пишу новый роман. Теперь у меня там появился польский нунций, педераст и страшный мерзавец…

Если не бог, то Фрейд шельму метит. Бывший журналист НТВ Ревенко, уже в ранге большого телевизионного государственника допущенный однажды к Солженицыну, собрался с мыслью и спросил у классика буквально следующее:

— Существует ли в России угроза свободы слова? И Александр Исаевич честно ответил:

— Нет.

После захвата НТВ мы еще некоторое время работали по соседству с теми, кто остался у Коха-Йордана, — и иногда, ко взаимной тоске, попадали в одни лифты. Деваться от общения было некуда.

И вот в набитый лифт, где уже стоял я, вошла Миткова. А мы были друзьями — по крайней мере симпатизировали друг другу. Обломки этого чувства лежат на глубине моего сердца и сегодня.

И вот она вошла в лифт, а там я. Мы не виделись несколько месяцев после тех немыслимых апрельских дней и ночей — и столько за это время случилось всего, столько тем для разговора… Ну и поговорили.

— Вот, Витя, — сказала Миткова, — какая беда. Харрисон умер.

Я кивнул, вздохнул. Лифт едет.

— И Стечкин, — сказала Таня.

Тут лифт наконец доехал до моего этажа, и я вышел, прекратив наши совместные мучения.

Сотрудник одной желтоватой газеты хотел слетать на халяву в Лондон, на Уимблдон. Газетное начальство дало отмашку на эти немаленькие расходы, но с одним условием: журналист привезет с туманного берега эксклюзивное интервью с Андрэ Агасси, личная жизнь которого в то время жутко интересовала планету.