Провокатор - Сергей Валяев

Хохот и грубый солдатский ор рвался из боевой рубки Т-34. И чаще всего всуе упоминалось слово, похожее на народное словцо «дерьмо». Да, велик и могуч русский язык! Что и говорить: дерьмо — оно и в России это самое.

Смеялись старики над собой, пили водку да матерились на непривлекательный окружающий мир.

— А что, господа? Пулю — в лоб! И красиво, и никаких проблем, похороны за счет заведения, — утверждал Минин.

— Хитер, — качал головой Беляев. — На поминки, значит, нас пригласил и не спросил?

— А меня уж вчерась похоронили в поезде, — вспомнил Ухов. — Во народ!.. Невтерпеж вычеркнуть нас из списка живых.

— Врешь, не возьмешь! — вдруг вскричал Беляев. — На марш! На Москву! Помирать, так с музыкой!

— Саньке не наливать! — потребовал Минин.

— Кккомандир, машина на ходу? — хмельно поинтересовался Ухов. Помирать, так вольными как ветер, братцы мои!

— Можно и в белокаменную, — согласился Дымкин. — Я в столице с Парада Победы… А какой Парад был? Под дождиком. Торрржественный… И товарищ Сталин в фу-фуражке.

Перебирая рычаги, Ухов снова спросил:

— Кккомандир, машина на ходу?

— Эй, братцы, хватит дурку гнать! — вскричал Минин.

— Сам храбрился этой дурой, — удивился Беляев.

— Т-34! Вперед, на Москву! — вопил Ухов и «вел» танк.

— А чего? Проверим, так сказать, ходовую и боевую часть в марш-броске, — заметил Дымкин.

Беляев фальшиво запел:

— «Москва — наша столица. Всем-то хороша! Любая в ней задница знает антраша».

Весь этот хмельной кураж и гвалт был неожиданно прерван сварливым радиоголосом, усиленным эхом:

— Товарищ Минин! Вас срочно просят зайти в дирекцию завода. Повторяю!..

Боевые друзья зашумели:

— Тебя, кккомандир!.. Ваня, требуй снаряды… Петрович, ежели чего, мы пальнем… Пукнем!.. Огонь! Пли!..

— Тьфу на вас, черти! — отмахнулся Минин.

И принялся выбираться из боевой рубки. Вляпался рукой в смолу надписи «Т-34». Чертыхнувшись, тяжко прыгнул с гусеничного трака. В спину ему летел ор Ухова:

— Кккомандир, так я не понял! Машина на ходу?!

Итак, я был готов к новым испытаниям, болтливый герой своего народа, когда явился Классов. Он был один, но во фраке. Фрак был черен как ночь. И действительно, за окном сгущались сумерки. Сумерки души моей, сказал бы поэт. Поэтов я люблю, как собак. Собак нельзя обижать, они могут укусить.

Я вспомнил последнюю свою фантазию с девицей, посланницей черных сил, и спросил:

— Клацман, а где блядь?

— Какая блядь? — спросили меня.

— Которая читает стихи.

Мой приятель осмотрелся по сторонам, пожал плечами, открыл фанерный чемоданчик, выбрал из него высокопатриотичную по цвету ткань прокатного фрака:

— Прекращай бредить, Саныч. Собирайся, сукин ты сын.

— Куда?

— Я же тебе говорил, — вздохнул мой товарищ. — Туда, где носят эту форму одежды. — И спросил: — Ты таки пил?

— Самую малость, — признался. — Сто грамм коньячка. Что, не имею права?

— Бутылку выжрал, пропойца! — пнул ногой фигурную посудину под столом. — Ну что с тобой делать?

— Когда я работаю, не пью, — напомнил. — Дай мне снимать фильм — и не будет никаких проблем.

— Переодевайся! — рявкнул директор души моей. — Черт бы тебя побрал!!!

— Носят фраки покойники и чудаки, — заметил я. — Предпочитаю быть первым, чем вторым на букву «м»!

— Будешь, — заверил меня Классов. — Мы уже опаздываем.

— Не знаю как ты, а я всегда задерживаюсь. — Стоял перед зеркалом черным человеком. — Гений — это шиз, который силой духа убеждает всех, что они все дураки, а не он сам. Надеюсь, ясно выражаю свою мысль?

— Это точно, — сокрушался мой нетерпеливый собеседник. — Дурак я, что с тобой связался! Человек, который за короткое время сумел буквально изнасиловать студию, директора картины в моем лице, дорогого стоит.

— Да, — вынужден был согласиться я. — Моя интеллектуальная собственность оценена в один миллион долларов!

Моего приятеля нервически передернуло, он взвизгнул мерзким фальцетом — признак крайнего волнения.

— Оценщик кто? Кто оценщик?!

— Я сам, — ответил я. — И Господь наш!

— Я тебе ломаного гроша больше не заплачу! — зарычал Классов, одновременно синея, голубея, зеленея, багровея, то есть импровизируя цветами своего же лица, как ремнецветная радуга.

— А ты кто такой? — удивился я. — Господь наш?

— Я твой директор! — вскричал Классов. — Бог далеко, а я близко.

— Кстати, ты, поц, не заплатил мне постановочные, — вспомнил. — И кстати, фильм про демократию, блядь, получился замечательный. Шедевр мирового киноискусства.

Классов на время потерял дар речи, превращаясь в старого, бедного, угнетенного черносотенцами Классольцона. Таким он мне больше нравился. Когда молча считал свои и чужие деньги. А я между тем продолжал:

— И поедем мы с тобой, брат, в Канны. И хлопнем там сладкого мартини. С Бертолуччи или с Менцелем, или с Кустурицей, или с Хваном, или, на худой конец, с Факиным-Поповым. Это не имеет принципиального значения — все они режиссеры мирового уровня. С ними грех не выпить.

Мой друг и товарищ, директор моей, повторю, души и тела, пуча глаза, наконец выдавил из себя инфекционную фразу:

— Вопрос лишь в одном: будут ли они пить с тобой, наглецом таким!

— За честь почтут, — невозмутимо отвечал я.

Мое лицо, отражаясь в зеркале, было подержанным, словно пакетик с кругляшком неиспользованного презерватива. От неприятного зрелища я закрыл глаза и представил себя в презервативе, точнее, разумеется, не себя в резиновой оболочке, а ту часть себя, весьма капризную, которая способствовала развитию моего мироощущения.

Бог мой, как можно любить через что-то? Как можно любить через что-то родину, женщину, огурцы, редиску, религию, молоко, солнце, жизнь, танцы, деревья, армию, серп и молот, зиму, весну, морозы, день, ночь, вечер, утро, пломбир, стяги над кремлевскими стенами, сахар, вождей народа, сам народ, музыку, депутатов, свиней, овсюг, нафталин, коммунистов, дерьмо, демократов, дерьмо, национализм, дерьмо, оппозиционеров, дерьмо, дерматин, прошлое, будущее, настоящее, псевдосферу, ели, лошадей, империализм, ленинизм, фашизм, социализм, онанизм, маоизм, марксизм, капитализм, мудизм, терроризм, похуизм, тропы в лесу, скорые поезда, фильмы — шедевры мирового экрана, яблоки, судьбы обреченных, слезы, рисунки детей?..

Разве можно через что-то кого-то или что-то любить? Конечно же, нет. От неприятного зрелища я открыл глаза и увидел, что один. Я брошен собственным директором на произвол судьбы. Такая вот неприятность. Разве могут почтмейстеры понять душу художника, они способны лишь мелко и подло вскрывать чужие интересные письма, чтобы потом хихикать над сердечной слабостью великих. Да, я слаб, я смешон, я жалок и одинок, я весь в вашем омертвелом плодоягодном крохоборском говне. Но я вам не ровня. Потому что вы, 150-миллионная биологическая масса, служите удобрением для таких, как я. Вы, ретивые законопослушники, давитесь собственными экскрементами, выполняя очередной эксперимент очередных кремлевских авантюристов. Приятного аппетита!