Светка - астральное тело - Галина Шергова

В регистратуре в окошечке мелькнуло Валентинино лицо, и та, увидев Светку, выскочила из-за отгородки:

– Явилась не запылилась, богачка!

– Какая еще богачка? – не поняла Светка.

– А такая. Шапками раскидалась. В милицию не пошла?

– Нет, – извинительно сказала Светка.

– О!.. Молись, подруга у тебя толковая. Я заявила.

– Спасибо.

– Спасибом не отделаешься. Ставь пол-литра. Звонили они с самого утра, только встали. Нашли твою шапку. Алкаш твой тут же ее загонять стал, его и взяли. Твоя фортуна, девка. Так-то сроду не находят. После работы беги в отделение.

Счастливое было утро. Деньги не потерялись, шапку нашли. А все-таки не было на душе у Светки счастья.

Ирину Бекетову Светка массировала на столе. Старинный стол – «сороконожка», обретавшийся в самой большой комнате Ирининой квартиры, был приобретен хозяйкой у двух стариков, дом которых пошел на слом, а громоздкая мебель, свободно располагавшаяся в одной комнате, в малогабаритную новую квартиру стариков не влезала.

«Сороконожка», раздвигаемая хитрым манером, когда сбившиеся в плотное стадо ножки вдруг расходились и стол становился огромным, необходим был Ирине позарез. Застолья собирались многолюдные. К тому же Ирина считала, что масса на диване – не по-медицински. Она за эту «сороконожку» с двенадцатью стульями старикам новый венгерский гарнитур купила – «жилую комнату».

Во время массажа Иринины подруги сидели на стульях вокруг стола. Все в шапках. В лисьей (из рыжей лисы), песцовой и волчьей.

– Представляешь: войдет, а у него вся стена расписана, – Ирина подмигнула подруге в лисьей шапке. – Обалдеет! А? Лисья шапка, однако Песцовая ее не поддержала:

– Но шокинг может иметь и отрицательные последствия.

И сразу же зачастила Волчья шапка, она всегда высказывалась только таким образом, чтобы доставить удовольствие Ирине:

– О чем ты говоришь? Кто-нибудь когда-нибудь обрушивал на него такое смелое выражение чувств? Что – его научная мадам способна была на такую открытую дерзость? Это же удар по нервам! Мужчине необходимо потрясение, откровение, непредсказуемость. На это невозможно не откликнуться.

– Да я уже ударяла, – Ирина потянула носом, вроде бы всхлипнув, – помнишь: он на мою запись с публикой в концертной студии пришел? Я же нарушила репертуар и вдруг прямо ему в глаза ахнула: «Ванюшенька-душенька». Пою, а сама с микрофоном прямо в зал, к нему.

– А он – что? – спросила Лисья шапка.

– А – ничего. После записи говорит: «Поздравляю, прекрасно пела». Чувак вареный.

– А ты – что? – спросила Волчья.

– А ничего. Говорю: «Благодарю, что пришли».

– Но тем не менее он же пришел и поздравил. Ведь мог вообще не появиться, если бы был безучастен, – вдохновилась Волчья шапка.

– А, брось… – Ирина отмахнулась ладонью с плотно сжатыми пальцами.

Привычки не разжимать пальцы Ирина не нарушала даже в «салоне». У привычки этой была своя история.

В шестнадцать лет к Ирине пришла первая любовь. Она полюбила морячка Пашку, прибывшего в недельный отпуск на родину, в Павлово-Посад. Познакомились, как водится, на танцах, в соседнем дворе, где один из жильцов владел редкой для павловопосадских девчонок штуковиной – магнитофоном. Владелец «мага» слыл человеком широким, коллективистским: предоставлял свое сокровище во всеобщее пользование. Но Ирина подозревала иное. Золотушный этот владелец никакими достоинствами, даже примечательностями не отличался. Разве что сизой шишкой на шее, будто запустили в него срезанной головкой маринованного баклажана. А та возьми да и присосись к шее, слегка ее скособочив.

Магнитофон давал Баклажаннику (как звала его Ирина) преимущества перед прочими и даже, можно сказать, власть: хочу, вынесу «маг» – можете потанцевать, не вынесу – и фиг вам.

К Ирине Баклажанник имел затаенную, маскируемую хамством, страсть. Но Ирине что страсть, что хамство, что сам Баклажанник – пыль по деревне. Она его и не видела. А видела – отворачивалась. Так и в тот раз отвернулась. А отвернувшись, обмерла.

По двору, прямо на нее, как-то надземно двигался умопомрачительный моряк. Синие волны тельняшки дыбились игрой могучих грудных мускулов, закипали белым буруном гюйса. Моряк двигался, утюжа клещами соседский двор, разметывая почтительную ребятню порывами бризов, муссонов и различных норд-остов, сопровождавших покорителя водных стихий.

– Позвольте тур, – сказал моряк Ирине. И она полюбила его. И он ее. Полюбил.

Умопомрачительный был моряк – одно слово, умопомрачительный. Монументальную Пашкину грудь украшала татуировка, изображавшая морской бой, а поверху этой за душу берущей баталии славянской вязью было выколото: «Не забудь мать родную – Д.К.Б.Ф.» (Д.К.Б.Ф. означало Дважды Краснознаменный Балтийский флот).

В залог вечной любви Ирина с Пашкой, следуя морской традиции, искололи внутреннюю сторону пальцев: «Павел + Ирина = до гроба».

Ирина и собиралась любить Павла до гроба. Никакой иной любви она не признавала. Потому, когда Пашка в следующий раз приехал в отпуск, они уже решили обзавестись собственным жильем – купить у одной старухи пристройку в частном старухином доме, для чего Пашка назанимал у соседей полторы тысячи рублей.

Однако деньги эти старухе Пашка не вручил, а уехал, срочно вызванный к себе на Д.К.Б.Ф.

Уехал – и ни гугу. А через три месяца телеграмма: «Если можешь, прости. Жизнь связал с другой».

Ирина прочла и почувствовала, как тонко и нестерпимо, точно вязальная игла, что-то воткнулось в сердце.

Вязальная игла так и торчала в сердце, и вытащить ее было невозможно. Хотелось отравиться: без Пашки жизни никакой, и простить нарушенную клятву любви не могла. Тогда-то, чтоб тоску утолить, и пошла в самодеятельный фабричный хор.

Год так было, два.

Коварный Пашка сгинул из Павлова-Посада на вечные времена, так и не узнав, что еще долго откладывала Ирина по двадцатке из своей хористской зарплаты, чтобы вернуть тем «потерпевшим» полторы тысячи.

Наверное, на это могла уйти долгая Иринина жизнь, если бы встреча со Швачкиным все не изменила: пошли иные заработки. Через год уже отослала деньги.

Тогда-то, откровенно говоря, ее сам успех и не заботил. Важна была возможность заработать и оплатить Пашкин долг.

Память о Пашке заглохла, а вот татуировка меж пальцев осталась, свести ее она боялась, говорили, остаются шрамы.

Потому и возникла привычка пальцев не разводить.

Однако при киносъемках и телевизионных записях сведенными пальцами манипулировать было неудобно, поэтому все концертные туалеты Ирины дополняли вечерние перчатки выше локтя. И хотя в данное время подобные перчатки были в мире не модны, того, что их носила Ирина, стало достаточно, чтобы тысячи девиц и дам с ума сходили в поисках подобных, окрешенных «бекетовки».