Лиходолье - Елена Самойлова

Ее ждала боль. Очень много боли.

Свой чудо-протез Кощ ставил ей «на живую». Дурмана выдавал ровно столько, чтобы Катрина не умерла от боли прямо на холодном железном столе. Чувства были притуплены, но не настолько, чтобы перестать ощущать ввинчивающиеся в кости железные штыри, тысячи иголок-проволочек, проникающих в открытую рану… Сколько раз она теряла сознание – не счесть, время тоже перестало существовать – в памяти сохранились лишь проблески разума между беспамятством и одуряющей болью. Помнился ледяной железный стол, от которого мерзла обнаженная спина. Помнился льющийся откуда-то с потолка ослепительный белый свет, который при каждом пробуждении на миг заставлял Катрину думать о том, что она уже умерла. И постепенно притупляющаяся боль в правой руке…

Девушка посмотрела на свою правую руку, скрытую плотной кожаной перчаткой до локтя, осторожно перебрала удлиненными, гибкими пальцами. Если не знать, что скрывается под потертой, хорошо выделанной кожей, можно и не заметить разницы. Но главное – что Катрина снова в строю, снова может держать револьвер, а самое главное – ушло чувство увечности из-за плохо гнувшихся, искалеченных пальцев. Это стоило всего того ада, через который ее по шассьей милости провел лазарет лекаря Коща.

И золотая шасса непременно заплатит за все неудачи, случившиеся по ее вине. Очень долго и очень мучительно платить будет.

Катрина еле слышно рассмеялась и стукнула лошадь пятками по бокам, направляя ее к хвосту очереди, неторопливо продвигавшейся в Огнец…

Викториана разбудило смутное беспокойство. Он долго ворочался на жаркой, нагретой теплом его тела простыне, то комкая тощую подушку под щекой, а то и вовсе отпихивая ее в сторону, но ровный, глубокий сон как испарился ранним утром, так больше и не вернулся. С огромной неохотой дудочник сел, с хрустом потянулся, пару раз наклонил голову из стороны в сторону, разминая затекшую за ночь шею, и глубоко вздохнул. С каждым днем солнце палило все немилосердней, после полудня превращая стройные каменные улочки в раскаленные добела сковородки, на которых с легкостью можно было пожарить яичницу. Вик уже подозревал, что Огнецом город прозвали не за вечернее освещение, столь непривычно яркое в лиходольской ночи, а за дышащие жаром улицы, когда тепло нагретых на солнце камней ощущалось даже сквозь кожаные подметки дорожных сапог.

За окном послышался звонкий голос булочницы, вовсю нахваливавшей свежую выпечку, красиво уложенную ровными рядками по простому деревянному подносу с ремешком через шею. Дудочник успел нашарить в кармане брошенного на спинку кровати камзола две медные монетки и высунуться из окна, чтобы подозвать булочницу, еще не отошедшую далеко. Принял из ее красных, натруженных рук с короткими ногтями два чуть липких узорчатых пирожка, в самом деле горячих, едва остывших до той степени, чтобы можно было спокойно есть, не опасаясь обжечь язык или нёбо. Приветливо улыбнулся, сделав вид, что не заметил выглянувшее из-под длинного подола крупное исцарапанное копыто, и торопливо скрылся в комнате, прикрыв за собой ставни. Сел на короткую лавку у стены, откусывая сочащийся брусничным вареньем кусок, задумчиво прожевал, глядя на разворошенную дорожную сумку, стоящую на столе. Из сумки торчал краешек деревянной рукояти «продуктового» ножа и мятый рукав второпях сложенной рубашки.

И чего он вчера ни с того ни с сего начал собираться так, как будто вот-вот придется хватать, что успеешь, и нестись неведомо куда сломя голову? Но ведь пока не начал сборы – скреблось что-то под ложечкой, нехорошо так скреблось, будто над головой уже навис тяжеленный камень, который вот-вот – и непременно рухнет вниз, похоронив под собой всех, кто не успеет вовремя убраться подальше. Интуиция, чутье, опыт – как ни назови это нехорошее предчувствие, но если оно все же возникает, лучше к нему прислушаться. Уже не раз и не два Викториан ходил по краешку пропасти со своей дудкой, и каждый раз от последнего, рокового шага в пустоту его сберегало именно это наработанное за многие годы чутье, которое сейчас твердило ему «беги».

Музыкант торопливо проглотил остатки пирожка, отхлебнул воды из стоящего на краю лавки кувшина, по-простецки вытер рот рукавом и без того не слишком чистой рубашки и принялся одеваться. Тщательно, будто собираясь на орденский парад «первых голосов», а не в гости к змеедеве. Чистая, почти новая рубашка с вышитой на уголке воротника эмблемой, чуть вытертые на коленях штаны с кожаными накладками, походные сапоги. Бронзовый знак Ордена, который вернула ему Мия, вначале холодил грудь, а потом нагрелся и перестал ощущаться. Тяжелый пояс пришлось застегивать аж на две дырочки дальше, чем обычно, – отощал дудочник все-таки, пока шлялся по степи, да и проклятие едва последние силы не отобрало вместе с жизнью. И ведь это он еще немного оклемался и отъелся за те две недели неожиданного отдыха, что ему тут выпали.

Кошель с орденским инструментом занял свое привычное место на правом боку, на левом оказался короткий нож с широким острым лезвием. Волосы, отросшие ниже плеч и выгоревшие на жарком степном солнце, Вик зачесал в аккуратный гладкий хвост на затылке, перехватив его тонким кожаным шнурком. Перебросил через плечо короткий летний плащ, камзол кое-как сложил и убрал в значительно раздавшуюся походную сумку. Подобрал прислоненную к стене трость и окинул взглядом чистенькую гостиничную комнатку, едва заметно улыбнулся. Надо было, конечно, присесть на дорожку, но вот чует сердце – нет на это лишнего времени.

Викториан вышел за дверь, аккуратно прикрыв ее за собой, прошел по пустующему по случаю еще слишком раннего часа коридору через обеденный зал, в котором было уже душно и жарко, и выбрался на улицу. Ненадолго замер на пороге, вглядываясь в прозрачное синее небо, которое к полудню еще успеет раскалиться добела, и торопливо пошел по выглаженным миллионами шагов булыжникам в сторону района Третьего Кольца, где жила Змейка со своим железным ухажером. Интересно, успел ли он окончательно исцелить свои раны или возможности этого харлекина не так велики, как кажется?

Поворот, пересечь заполненную народом торговую площадь, свернуть в крохотный узкий переулочек, на удивление чистый и почти не загаженный, если не считать нескольких потемневших яблочных огрызков, по которым лениво ползали мушки.

Чувство балансирования над пропастью стало острее, и Вик невольно ускорил шаг, выходя на очередную улицу, широкую и многолюдную, вливаясь в поток прохожих и цепко вглядываясь в чужие, незнакомые лица. Сонные и бодрые, человеческие и не очень – все они выглядели странно обеспокоенными. Улица гудела, будто бы потревоженный улей, и дудочник понял природу этого беспокойства, только когда взгляд его зацепился за высокую, худощавую мужскую фигуру, идущую ему навстречу. Лицо прохожего, несмотря на надвигающуюся жару, наполовину было скрыто широкими полями потрепанной фетровой шляпы, узкие губы плотно, неприязненно сжаты, но дудочнику и этого было достаточно.

Каждый, кто хотя бы неделю проработал с Ризаром Одноруким в «связке», узнает его с первого взгляда. По походке, по презрительно-равнодушно поджатым губам, по шраму на подбородке. И гадать, кого выслеживает в Огнеце люто ненавидящий золотых шасс ганслингер, не приходилось.