Тайны Шлиссельбургской крепости - Николай Коняев

О нет! ведь это только маленький, совсем маленький, сухонький кашель больного туберкулезом.

Звякнет ли где посуда, опустится где-нибудь металлическая ножка койки — воображение рисует цепи, кандалы, которыми стучат связанные люди.

Что же тут реально? Что тут есть, и чего нет? Тихо, тихо, как в могиле, и вдруг легкий шорох у двери — это заглянул жандарм в стеклышко двери и прикрыл его задвижкой. И оттуда словно протянута проволока электрической батареи. Провода на минуту коснулись твоего тела, и по нему бежит разряд и ударяет в руки, в ноги… мелкие иглы вонзаются в концы пальцев, и все тело, глупое, неразумное тело, вздрогнув с силою раз, дрожит мелкой дрожью томительно и долго… Оно боится чего-то, и сердце сжимается и не хочет лежать смирно. А ночью сны! Эти безумные сны! Видишь бегство, преследование, жандармов, перестрелку… арест. Видишь — ведут кого-то на казнь… Толпа возбужденная, гневная; красные лица, искаженные злобой… Но чаще всего видишь пытку».

4

Может быть, эти же сны снились в Шлиссельбургской крепости и народовольцу Ипполиту Никитичу Мышкину, который когда-то, переодевшись жандармским офицером, с поддельными документами явился к вилюйскому исправнику с требованием выдать Н.Г. Чернышевского для дальнейшего отправления, а потом так бесстрашно выступал на «процессе 193-х».

— Я считаю себя обязанным сделать последнее заявление, — говорил он тогда. — Теперь я вижу, что у нас нет публичности, нет гласности, нет не только возможности располагать всем фактическим материалом, которым располагает противная сторона, но даже возможности выяснить истинный характер дела, и где же? В стенах зала суда! Теперь я вижу, что товарищи мои были правы, заранее отказавшись от всяких объяснений на суде, потому что были убеждены в том, что здесь, в зале суда, не может раздаваться правдивая речь, что за каждое откровенное слово здесь зажимают рот подсудимому. Теперь я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая комедия… или… нечто худшее, более отвратительное, позорное, более позорное…[51] Более позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества!

Мышкина осудили, и он сидел в Белгородской, Ново-Борисоглебской, Харьковской и Мценской тюрьмах, побывал на Карийской каторге, перенес заключение в Петропавловской крепости, но в Шлиссельбурге выдержал всего четыре с небольшим месяца.

25 декабря 1884 года, в 7 часов вечера, Ипполит Никитич бросил медную тарелку в лицо тюремному смотрителю Соколову.

Мышкина судили за нанесение «оскорбления действием начальствующему лицу» и 26 января в 8 часов утра казнили на большом дворе цитадели.

Последние дни жизни Ипполит Никитич Мышкин провел в одиночной камере Старой тюрьмы, где и нацарапал на крышке стола: «26 января, я, Мышкин, казнен».

Следом за ним в первые же годы шлиссельбургского заточения умерли Владимир Малавский, Александр Буцевич, Людвиг Кобылянский, Айзик Арончик, Мейер Геллис, Григорий Исаев, Игнатий Иванов, Дмитрий Буцинский, Александр Долгушин, Савелий Златопольский…

Всего с 1884 года по 1906 год в Новой и Старой тюрьмах отбывали заключение 68 человек, из них 15 были казнены, 15 умерли от болезней, восемь сошли с ума, трое покончили с собой.

«Если я не сошел с ума во время своего долгого одиночного заточения, то причиной этого были мои разносторонние научные интересы… — вспоминал Николай Александрович Морозов, просидевший в Шлиссельбурге 21 год. — Но вы представьте себе положение тех, у кого не было в жизни никаких других целей, кроме революционных. Попав в одиночное заточение, они догорали тут, как зажженные свечи, как умерли Юрий Богданович, Варынский, Буцевич; другие кончали жизнь самоубийством, как Тихонович, Софья Гинсбург или Грачевский, сжегший себя живым, облив свою койку керосином из лампы и бросившись на нее после того, как зажег этот костер фитилем. А из тех, которые не умерли таким образом, многие сошли с ума, впадали в буйное помешательство, кричали дикими голосами, били кулаками в свои железные двери, выходившие в один и тот же широкий тюремный коридор, с каждой стороны по 20 камер в два этажа, причем верхний этаж был отделен от нижнего только узким балкончиком.

Всякий их крик и вой разносился гулом по всем 40 камерам, каждый их удар кулаком в железную дверь вызывал резонанс во всех остальных и отзывался невыносимой болью в сердцах остальных заключенных.

И вот, если б какая-нибудь девушка-энтузиастка, представлявшая Шлиссельбургскую крепость только по некоторым вышедшим описаниям, попала тогда в нее, то… около 9—10 часов утра она с ужасом услышала бы очередной жутко безумный рев сошедшего с ума Щедрина, воображавшего себя то медведем, то другим диким зверем и кричавшего всевозможными звериными голосами (хотя в перерывы он считал себя императором всероссийским), что продолжалось нередко с полчаса и иногда сопровождалось битьем кулаками в гулкую дверь. Затем наступила бы гробовая тишина, после которой через несколько часов она услышала бы очередное жутко безумное пенье сошедшего с ума Конашевича-Сагайдачного, начинающееся словами:

А после этого обязательного вступления последовали бы еще два-три куплета эротического содержания, и песня эта, собственного сочинения безумного певца, повторялась бы все снова и снова таким гулким, убеждающим кого-то голосом, что чувствовалось, как будто эта красавица стоит лично перед ним и отвечает на его пенье. Мороз пробегал по коже, и волосы шевелились на голове от этого пенья даже и у того из нас, кто слышал его каждый день в продолжение многих лет.

И она тоже стала бы слышать эти звериные крики и пенье каждый день с прибавкой по временам буйных ударов в дверь и криков изнервничавшегося Попова, а одно время еще и третьего, сошедшего окончательно с ума, но более спокойного, чем Щедрин и Конашевич, — Похитонова.

И такую девушку-энтузиастку к нам действительно привели. Это была Софья Гинсбург. Правда, ее посадили с обычной целью выдержать первые месяцы в абсолютном одиночестве не в нашу, а в маленькую, так называемую старую тюрьму, служившую карцером, но туда же временно увели слишком разбушевавшегося у нас Щедрина, и он, по обычаю, ревел там медведем и другими звериными голосами. Его безумные крики и битье кулаками в гулкие двери так невыносимо подействовали на вновь привезенную девушку, что через несколько дней она попросила себе ножницы как бы для стрижки ногтей на ногах, а когда ей принесли их в камеру и на время ушли, она (как мы узнали уже через несколько лет) перерезала ими себе артерии и умерла»…

Впрочем, как справедливо заметила Вера Николаевна Фигнер, в Шлиссельбург и привозили не для того, чтоб жить.