Дэмономания - Джон Краули
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Гермес Триждывеличайший, — сказал, обращаясь ко всем, часовщик Йост Бюрги, — скончался в весьма преклонном возрасте в Эгипте, где был священнослужителем, философом и царем. Или же не умер, но был погребен заживо — способом, известным тогда, но ныне забытым, — чтобы жить, пребывая в глубоком сне. Или же, хотя его и погребли заживо, он не перенес перехода из прежнего времени в нынешнее, когда вскрыли гробницу. Всякое рассказывают».
«Принадлежала ли способность вызвать и поддерживать такой сон самому Гермесу, заключалась ли тайна в способе и месте его захоронения или на то был особый промысел Божий — теперь не представляется возможным узнать».
Так заметил доктор Освальд Кролл. В то время он работал над книгой, которая должна была прославить его имя на эпохи вперед, «Basilica Chymica»,[61]— ныне вполне мертвой, как и он сам.
«Как бы то ни было, — продолжал Бюрги, — в новую эпоху гробницу вскрыли. Одни говорят, что это сделал Александр Великий, другие утверждают, что Аполлоний Тианский.{272} А найдено в ней было неповрежденное тело Гермеса, державшего в руках скрижаль».
«Изумрудную скрижаль, — уточнил Кролл. — Из цельного изумруда, покрытую финикийскими письменами».
«Или египетскими иероглифами».
«Содержащую краткое изложение всех секретов химического искусства».
«Что наверху, то и внизу, — процитировал Бюрги. — Так довершается чудо Единого».
«Более обширные писания Гермеса повествуют о закате и гибели Эгипта{273}, — продолжал Кролл. — Как пустели храмы, забывались ритуалы, пока боги Эгипта не покинули свою страну. Как мир постарел тогда, воздух сгустился и стало невозможно дышать; как потускнело солнце и море не держало корабли».
«In illo tempore, в то время, — сказал Бюрги. — Подумайте об этом. Как среди крушения целого мира Гермес отправился в могилу с этой скрижалью, со всем, что намеревался донести до будущего, надеясь перенестись в то время живым, во сне, зная, что может не дожить, но знания его должны дойти, если в том веке найдется хоть кто-нибудь достаточно мудрый, чтобы прочесть начертанное».
Все задумались, опустив взоры; каждый спрашивал себя, не он ли тот мудрец, не ему ли суждено таким стать, а может быть, кому-то из собратьев; вправду ли слова, высеченные Гермесом на изумруде, не умерли со своим автором за те столетия, что пролегли между его веком и нынешним. Все они пытались сотворить Камень и пока не достигли успеха.
Затем они подняли взгляд, потому что Йост Бюрги опустил висевшую над верстаком лампу так, чтобы она осветила лежащее там.
«Он сделал все, что мог, дабы сохранить свои знания для новой эпохи, — произнес Бюрги. — Так должны сделать и мы. Должны сохранить его знания и наши».
Части этого предмета, в различных стадиях завершения, лежали вокруг. Маленький жужжащий двигатель Дреббеля, астрономические часы Бюрги, созданные так, чтобы вращаться следом за звездами — или, вернее, потому что звезды движутся, — без устали, веками: если только звездное небо и далее будет вращаться так, как ныне, в чем никакой уверенности нет.
Предмет казался не особо изысканным длинным сейфом из черного, обитого железом дерева, но то был не совсем или совсем не сейф. Иные при взгляде на него вспоминали те сундуки, которые встарь бросали в море, чтобы утопить спрятанных внутри царских отпрысков, но младенцы вопреки всему выживали, спасались и совершали деяния, вошедшие в историю; теперь маги строили подобный челн, чьим назначением было перевезти через пучину меж этим веком и следующим знания своих создателей и, если удастся, послужить людям новой эпохи.
Де Боодт, императорский искатель драгоценностей, думал: он будет как один из тех камней, пыльных и неприметных, что мы находим в горах; стоит ударить зубилом, и они, расколовшись, открывают ход в драгоценную каверну — фиолетовый, зеленый, льдисто-голубой блеск, никем не виданный, — и на миг вдруг пахнет запахом иного мира.
А Освальд Кролл вспоминал басню Эзопа о том, как мыши вешали на кота колокольчик.
«Мы знаем, что надо сделать, — сказал он. — Но еще не знаем, кто сможет это совершить, если вообще найдется такой человек».
«Тот, которому принадлежит знак Монады, — сказал Гварнериус. — Должно быть, он».
Да, закивали они, да. Ведь каждому из них знаком был этот знак. Они знали его прежде, чем он появился в книге Джона Ди, которую вручил им и повелел изучить господин их император. Увидев Монаду на фронтисписе книги, каждый из них тут же вспомнил этот знак: один увидел его на ладони, очнувшись от раздумий, а затем символ сразу же исчез; второй вспомнил, как в рассеянности начертил его однажды утром — или что-то похожее, незаконченное и потому причинявшее мучительное раздражение и досаду; третий, кажется, видел его на полях в книге, которую ему когда-то давали на время. Словно шепот за спиной.
«Этот старик, — сказал Кролл. — Иоаннес Дий».
«Нет, не он. Он сам говорил, что знак тот был дарован ему, передан через него, но ему не принадлежит. Нет, он — глас вопиющего в пустыне.{274} Vox clamantis in deserto».
«И кого же он призывает?»
«Второго, своего товарища. Бывшего товарища. Он всегда говорил, что именно второй видит и знает. Но не он сам. Геллеус? Так его зовут? Теперь мы видим, что этот Геллеус вошел в полную силу и выставляет ее напоказ. Словно чтобы дать нам знак. Если и есть кто-то среди нас, кто мог бы донести эту скрижаль нашего века…»
«Odoardus Scotus, — сказал Кролл. — Эдвард Келли, ирландский рыцарь».
Он взглянул вниз, на ложе длинного черного ящика. Конечно, он очень напоминал и еще один общеизвестный предмет. Да помянеши, человече, яко земля еси.
Он сказал:
«Этот человек может отказаться».
«Не должен, — ответил Бюрги. — И не может».
Он положил руку на книгу.
«Всякому имущему дастся, — сказал он. — А от неимущего же, и что имеет, отнимется от него».{275}
«Я приведу его сюда, — сказал доктор Кролл. — Дайте мне отряд стражи и пристава. Если его защищают некие силы, я разберусь с ними. Однако мы должны быть уверены, что не ошибаемся и он — тот самый человек».
«Мы уверены», — сказал Бюрги.
«А если ошибаемся?» — спросил Кролл.
«Если так, — ответил Бюрги, — то этого не узнает никто, ни мы, ни он сам».
Каждый новый век, что застигает нас, чрезвычайно не схож с тем, который он сменяет. Но времена перехода — промежутки между эпохами, которые мы пересекаем, шагая из одного века в другой, — всегда до некоторой степени схожи.
