Закон сохранения любви - Евгений Шишкин

— Снимай, коза! Все снимай! Только пикни!

У девушки дрожали руки, она стягивала со своих пальцев кольца, но золотые хомутики, как назло, упирались, не сползали с фаланг. Грабитель с ножом злился, даже слюна летела с его губ вместе с угрозами:

— Пальцы отрежу, сука! Быстрей! Теперь — серьги.

Минута-другая — и бандиты обобрали свою жертву: золотые украшения, сотовый телефон со шнурком, деньги из дамской сумочки. В какой-то момент кавказец резко ударил девушку по ногам и свалил ее к забору, прошипел с акцентом:

— Будиш сдес! Пят минут!

Его подельник мотнул перед лицом девушки ножом и прибавил:

— Если заявишь — убьем! Выследим, сука, и зарежем!

Прокоп Иванович задохнулся от неожиданности, отпрянул от прогала.

Бандиты не заметили его, они были слишком заняты своим делом, да и Прокоп Иванович был инстинктивно очень осторожен, собран и чуток. Когда он услышал слова развязки, тут же рванулся обратно, за угол дома, к контейнеру с мусором и книгами и к тупику с надписью «Прохода нет». Обратно его толкнул животный страх спасения, ведь рванись Прокоп Иванович вперед, чтоб дальше, через дворы, выбраться на Страстной, грабители углядели бы его. Точно углядели бы!

Некоторое время он стоял с клокочущим сердцем возле тупиковой арки, над знакомыми книгами в мусорной куче. Потом, озираясь по сторонам, повернул за угол дома и опять оказался поблизости от места преступления. Здесь уже никого не было. Ни девушки, ни налетчиков. Всё было тихо.

Всё было тихо и сейчас, когда Прокоп Иванович зачем-то кривулял по улицам Москвы, словно ища себе закуток для спасения. Он только поражался тому, что всё кругом тихо. Что всё продолжается, как будто ничего не случилось. Всё вокруг шагает, едет, течет, движется, ест, курит, плюется, читает газету, — всё вокруг живет по-прежнему, с тем же темпом и безразличием… Вернувшись к Трубной площади, он пошел по Цветному бульвару, по левой стороне, к цирку. По пути он внезапно свернул в забегаловку, малоприметную кафушку за «строительным» магазином.

— Налейте мне сто граммов коньяку, — попросил он у буфетчицы.

— Какого?

— А какой у вас есть?

— Мужик, — услышал Прокоп Иванович полушепот в спину и обмер. — Не пей коньяк, он весь поддельный. Зайди в соседнюю лавку, купи шкалик «черноголовки» или «гжелки». Не прогадаешь.

Прокоп Иванович даже не обернулся на говорившего, побоялся, словно это был тот, с ножом, один из преступников.

— Ну, какого коньяку-то? Весь на витрине, — указала буфетчица.

— Спасибо. Лучше налейте стакан «массандры».

Вечером Прокоп Иванович внимательно отсмотрел все криминальные новости по телевизионным каналам. Ни бедняжки девушки, ни фотороботов грабителей в репортажах не показали.

«Чем я мог помочь? И кто она такая? Как она оказалась на стройке? Может, она проститутка с Тверской? Нет, это вранье. Всё вранье! Книги и те — на свалку. И меня в утиль…» — бормотал он, попеременно оглаживая то плешь, то бороду, и подбавлял в стакан из темной бутылки портвейна с массандровских виноградников.

Предприимчивая Москва меняла обличье, живо и широко расстраивалась, крушила старь на заповедных кусках земли, втискивала стилизованный новострой, чинила классические дворянские дома с пилястрами и колоннами и зеркалилась стеклами новых нефтяных и финансовых высотных контор. На внешний лоск и респектабельные фасады денег вполне хватало: российские недра — источник лакомый и неистощимый — давали Первопрестольной льготу приобресть сытый благообразный вид. «Москву в калашный европейский ряд без шопов, с пустым кейсом и советским фейсом не пустят», — злословил, бывало, Каретников-старший, оценивая свершения столицы.

Обретая современное богатейство, столица вместе с тем что-то утрачивала, опрощалась, смазывала свою историю и слегка глупела. «Эко они тут наворотили!» — дивился, случалось, Василь Палыч, осматривая некоторые скульптурные изыски столицы — вроде императора Петра на Москве-реке или шпиля на Поклонной горе, возведенного человеком южной, нерусской породы и самосознания. И уж точно русскому солдату, преимущественно православному — истинному победителю в священной Отечественной войне — оставалось невдомек: с чего это вдруг какая-то древнегреческая богинька Ника покровительствовала ему в многолетней кровавой буче с гитлеровским оккупантом? «Издержки роста, — усмехался Василь Палыч. — Лес рубят — щепки летят. У хлеба — не без крох. Всяк человек должен прямо признать: Москва расцветает! И значит, шапку перед ней — долой! Как в старину перед барином». И Василь Палыч, сам по прозвищу Барин, а по натуре бражник и прожига, восхищенно развивал стольные мысли: «А ведь хороша стала, курва! Раньше скромничала, жеманилась, недотрогой была. Тому не дам, этому не позволю. Здесь партия не велит, здесь совесть гложет. Нынче всё позволила. Вошла во вкус. Всякого и долдона, и умника подпустит, лишь бы платил богато!»

Жанна любила Москву всегда. Никакие пертурбации, перегибы, перестройки и переделки не могли подпортить очарования столицей. Она еще девчушкой предалась этому городу. Их убогий леспромхозовский поселок не мог дать крылатой мечты, а юному девичьему сердцу без простора живется невесело. Москва и обратилась в мечту. Там жили красивые актеры, там гремела музыка в театрах и концертных залах, там находились самые дорогие затоваренные магазины, там ездили в метро и в такси. Иной раз Жанна часами представляла себя то диктором телевидения, то экскурсоводом археологического музея, где собраны скелеты мамонтов, то директором самого большого ювелирного магазина в столице. Постепенно Москва становилась неотъемлемой частью не только из будущего далёка, но и из настоящего. А еще Москва впервые даровала Жанне ощущение внутренней свободы!

Над захолустным лесным поселком время от времени пролетали самолеты — высоко-высоко в небе, едва разглядеть маленький серебристый крестик. За самолетом тянулся белоснежный шлейф. Самолеты летели, как правило, с севера на юг или с юга на север. «Это на Москву идет», — не раз слышала Жанна от взрослых. Или: «Это из Москвы идет». И тем заманчивее становились эти стальные птицы.

Однажды, заглядевшись на самолет, который с севера на юг резал блестящим на солнце телом упругий воздух и стлал за собой яркий победный след, Жанна вдруг воспарила в небо и понеслась вместе с ним. Ее отроческая душа встрепетала, пришло неизъяснимое чувство внутренней свободы и полной независимости от всех. Ни глухая тайга, ни поселковые халупы и бараки, ни разбитые улицы, по которым даже летом ходили в резиновых сапогах, ни отец, который мог выпороть за плохую оценку в дневнике, — ничто и никто вокруг не может покуситься на ее внутреннюю свободу. Она свободна в себе самой и может запросто мчаться вместе с самолетом к своей далекой мечте…

В действительности Москва оказалась совсем иной. Вдребезги разбила иллюзии про остров счастья. Но разве есть на земле человек, у которого жизнь исполнилась бы точь-в-точь с мечтами! Жанна не гневилась на судьбу, осталась влюбленной в город, пробудивший в ней чувство неоценимой внутренней свободы.