Закон сохранения любви - Евгений Шишкин

Благо пока все обходилось без прискорбных известий. Телефонный наушник, напротив, однажды загудел веселым незабвенным голосом: по пути в Екатеринбург, куда направлялась на курсы повышения квалификации, к Марине собиралась заехать в гости курортная подруга Любаша.

— Чё? Не ждали? Я не пустая — с тортом, с бутыльком вина! Не бойтесь, долго не загощусь. На ночку! — Шумная, большетелая Любаша в ярко-желтой кофте и черной кожаной юбке, которая на ней с трудом сходилась, всколыхнула настороженную тишь кондратовского дома.

От радости встречи Марина даже прослезилась. Ленке запростецкая хохотливая гостья тоже приглянулась враз.

С Любашей, прямодушной и озорной подругой, Марина могла говорить начистоту, до самой глубины сокровенного, о чем даже Валентине рассказать было запретно.

— Да ведь цыгана-то бьют не за то, что ворует! За то, что поймали! — возопила Любаша и аж подскочила на табуретке, будто подшибли, когда Марина в своем рассказе добралась до рокового признания. — Ну ты, голубушка, и дура! — Она шлепнула себя по толстым бедрам, обтянутым кожей юбки, мотнула большой грудью и пухлым указательным пальцем с красно окрашенным ногтем повертела у виска: — Дура! Да если б все бабы, которые рога наставляют своим мужикам, признавались им в этом? Род бы мужицкий давно вывелся! О-ох! — Любаша кипуче выказывала свои чувства, пересыпая слова охами и ахами, клеймила Марину укоризнами, мельтешила азартными пальцами рук, потряхивала увесистым бюстом. — Мало ли чего ему померещилось! Он чё, тебя с тем богачом за голые ляжки поймал? Да если б даже поймал, надо было глаза вытаращить и отказаться. Не было ничего! Не было!.. Орхидея ему, понимаете ли, дорогой показалась. Да наплевать и растереть! Тебе ее какой-нибудь старый хрыч мог подарить. Понравилась в санатории молодая бабешка — он взял и раскошелился. Чё, не бывает такого?

Марина пришипилась на краешке кухонной табуретки. Сидела, как школьница, отморозившая несусветную глупость, перед грозой-директрисой, которая вправляет ей мозги.

— …Да случись у меня такое с моим Витяней, — духарилась Любаша, — я на любой иконе поклянусь: ничего, мол, не было! На святых мощах, на Библии любую клятву произнесу. И это не грех. Нож в сердце всадить человеку — вот грех! Обидеть до смерти, семью погубить — вот грех! Во всем отопрись, если для близкого больно. На то она и называется — святая ложь! А на тебя ж и компромата никакого, кроме цветка в горшке.

— Да как ты не поймешь, Любушка! — взмолилась Марина. — Не могла я так дальше жить! Что-то надорвалось во мне. Невыносимо стало. И он, видать, не мог жить спокойно… Мы же с ним столько лет вместе, срослись, друг друга без слов чувствуем. Я ведь за него замуж по любви пошла… Всё произошло, будто не от нас это и зависело. Я сама себе этого еще объяснить не могу. Вроде груз на мне какой-то был, хотелось избавиться от него. И когда он догадался, я и сама рада была камень с души столкнуть. Не могла я отпереться.

— Да ты, поди, и про черных рассказала? — помертвела Любаша.

— Нет! — мгновенно ответила Марина. — Про них — нет! Ни словечка! Он бы повесил меня за такое… Нет! Ты что? Пусть это моей тайной будет до гробовой доски. В этом не признаюсь даже под пыткой.

— Во, соображаешь! — ухмыльнулась Любаша. — С богачом тоже надо было соображать. Да если тебя только в щеку поцелуют, молчать надо. Или щеку отворачивать… — Любаша нахмурилась, примолкла, уставилась в одну точку — куда-то в чашку с остывшим чаем; вероятно, что-то прикидывала для рецепта. — Значит, так, голубушка, коли попала в навоз, сиди и не чирикай. Никому ни гу-гу. Нет для семьи пущего яду, чем друзья и соседи. А с мужем… С мужем поласковей будь. Реви, слез не жалей, подлизывайся, казнись, унижайся. Пусть он почувствует, что ты вся в его власти. И никаких подробностей. А лучше откажись от всего. Как гипноз на себя напусти. Ничего, мол, не было. Так, мол, пьяный мужик приставал, ухаживал, возомнил чего-то, подарки стал делать. А ничего серьезного не было. Все ерунда. Так, мол, под юбку залез. Импотент какой-то, только руки по пьянке распускать.

Марина усмехнулась:

— Роман-то не пьет. Не пьет, не курит, матом не ругается и на импотента не похож.

— При чем тут твой Роман! Он пусть перед своей женой оправдывается, если такой же бестолковый, как ты! — вскипела Любаша. — Про тебя говорим… И реви больше. Это на мужиков здорово действует. У мужиков сердце слабое, на бабью слезу откликается, раскисает…

Любаша с юмором и строже строгого наставляла Марину на будущую супружескую жизнь. Марина уже и впрямь подумывала о скором замирении с Сергеем, подыскивала подходы… Ведь еще ничего не потеряно! Всё можно и нужно уладить. У них растет дочь! Пусть не получилось, не состоялось быть верной женой, но быть доброй женой — ведь это возможно. Ведь и Сергей ее любит. Он не может разлюбить ее сразу. А тот простит — кто любит. Разве без снисхождения и благородства бывает любовь!

Марина вспомнила, как несколько лет назад, в пятилетний юбилей их свадьбы, которая считается деревянной, Сергей сбежал домой из больницы. Ему нельзя было отлучаться из стационара: он лежал с воспалением легких, и ему каждые четыре часа делали уколы. Но он сбежал, переоделся в белый врачебный халат и смылся из-под надзора медсестер и вахтерши. Ему хотелось быть в этот свадебный вечер с Мариной, он даже заставил ее нарядиться в свадебную фату. И в подарок успел купить деревянные украшения: бусы и серьги. Они, правда, не очень подошли к лицу, но Марина все равно считала себя счастливейшей из счастливых. «Сережа, ну прости ты меня, — мысленно проговаривала мольбу Марина. — Виновата я. Живой я человек, не железная. Свое право на ошибку имею. Прости, забудь про всё. Мне без твоего прощения невыносимо. И сам ты со мной без этого прощения жить не сможешь. Хочешь, я перед тобой на колени стану?.. Ни мне, ни Ленке без тебя покоя в доме нет. Прости».

Дом без Сергея и впрямь будто захирел. Марина и Ленка ходили теперь почти бесшумно, осторожничали, разговаривали мало и вполголоса, дверями не хлопали, посудой на кухне не гремели, словно здесь, в доме, находится тяжело больной. Надо было бы устроить генеральную приборку: вымыть окна, все прохлопать, пропылесосить, перестирать, — но у Марины опускались руки. «Прости меня, Сережа…» — мысленно шептала она. И вдруг нежданно холодела от воспоминаний: ни капли жалости в нем не нашлось, бил в лицо, больно, наотмашь; губы от ненависти у него были перекошены, глаза сверкали, говорил сквозь зубы.

— Он в те минуты, Любаша, как зверь стал. Я его таким еще не видела. На мне синяки-то только что сошли. Под левым глазом желтизну до сих пор гримом замазываю.

— Если бьет — значит любит! — хохотнула Любаша. — Саданула мужика в самое сердце — и цветов ждешь? Тебя бы еще дрыном надо отходить, чтоб другим неповадно было… Сегодня уж вечер — поздно, а завтра давай-ка, голубушка, как говорится, по холодочку. Обойди всех его собутыльников и волоки его в дом. Не приведи Бог, впутается куда-нибудь — упекут в тюрягу. Или на холоде здоровье подорвет — тогда ты локотки покусаешь. — Любаша погрозила Марине пальцем, приструнила коронными словами: — И неча тут выёживаться!