Трусаки и субботники - Владимир Орлов

И все же несколько дней я не мог освободиться от мыслей о Деснине. А не осталось ли, подумал я, свидетельства о личности Деснина и его пребывании в нашей редакции, в самой газете? Ведь публиковались же заметки, соавтором которых назывался Деснин. Может, проскочила фотография его с орденами. В библиотеке я пролистал подшивки газеты предвоенных лет (сорок первый я уже не трогал). Ничего. Фамилию Деснина я не увидел. Как, впрочем, не увидел и иные известные мне фамилии. Многие номера газеты из подшивок были изъяты… (Позже в разговоре с одним из ветеранов «Огонька» я услышал о курьезе. Огоньковец видел киножурнал «Новости дня», был такой, еженедельник, заменял ТВ. В выпуске его показывали вручение Золотых Звезд. И на экране дедушка Калинин пожимал, среди прочих, руку герою Деснину, фамилия не произносилась. «Удалой был красавец!» Чьи-то цензорские глаза просмотрели врага и мошенника. Может, пленка сохранилась и теперь лежит в Белых Столбах. А может, спохватились и сожгли ее…) Алексей Федорович Деснин был изъят и вырублен. Ребенок (скорее всего – и не единственный) получил чужие отчество и фамилию… Что меня так занимал в те дни этот Деснин? Не знаю… Изъятый и вырубленный, он все же оказался персонажем истории. Пусть прохвост и мошенник, а позволил себе – в те времена! – учудить такое!..

Конечно, я не мог не думать о Вике и общении с ней. На всякий случай, так я объяснил себе – «на всякий случай», я звонил в справочную на площадь Борьбы и наконец узнал, что Юлия Ивановна Цыганкова из больницы благополучно выписана. Ну и все. Кончено, вышло постановление. И с Викой было кончено. Как-то я позвонил поздно вечером, ночью даже, ей домой (номер-то телефона мне предложили), услышал долгие гудки и решил, что Виктория Ивановна Пантелеева убыла (и от меня, в частности) в Лондон, ведь она была не только женой дипломата, но и служила (бизнесбаба) в торгпредстве. Покончено-то покончено, но я не мог забыть прикосновений рук Вики и то, что Вика вызывала во мне желание (чего почти не случалось во время наших студенческих и постстуденческих ухажерств). Я уже вытаскивал как-то из сыростей собственного подполья признание (самому себе) в том, что и Валерия Борисовна, как женщина в разгаре бабьего лета, а не как мать двух сестриц, была мне, мягко сказать, не противна. «Приколдован ты, Василий, к нашему семейству…» Глупость! Не верил я во всяческие присушивания. Да и какая корысть была приколдовывать именно меня к верхнесветскому семейству? Но хоть бы и приколдован. Теперь-то все решалось во мне, в моем выборе, в моей свободе – вести себя так или иначе. А выходило, что я, на языке нашего двора, – несомненный бабник. Или кобель. Всех возжелал. Со всеми готов блудить… Слова мне являлись для самых оскорбительных укоров, и с ними сам же я принимался спорить. «Это же все в помыслах, а мало ли у кого какие помыслы, миру не открытые…» И понимал: брожение соков (из какого века прибыло ко мне это выражение?) вызвано биологией, простейшей потребностью (а может, и обязанностью) организма. Целибат назначить себе я был не в состоянии. Поддерживать аскезу гонянием мяча до потери сил, гимнастикой или маханием двухпудовых гирь не получалось. Исходя из соображений здравого смысла (соображения эти, правда, виделись мне пошлейшими), следовало мне завести подругу. Или подруг. Именно для взаимных удовольствий и более ни для чего. Без всяких претензий с ее и моей стороны. И без всяких житейских обязательств. Я как-то признавался, что до знакомства с Викой и после разрыва с ней женскими ласками обделен не был. Но шустрым и удачливым ходоком я себя никогда не проявлял, натура не та. Выбирали и увлекали меня. А я поддавался. При этом убеждал себя, что это временно и именно по необходимости природы, что я никому не приношу ущерба и никого не ввожу в заблуждение. А высокое, настоящее, на всю жизнь, случится когда-нибудь, но уж непременно.

Отчего-то торопя себя, будто на самом деле требовалось немедленно уберечься от прочувствованной опасности или избавиться от неприятного недомогания, я произвел звонки своим временным приятельницам и не имел успеха. У кого-то появился новый ухажер, кто-то заболел, кто-то убыл из Москвы. «Эко ты меня хватился! Надолго же пропал! Я уже замуж вышла!» – услышал я от приемщицы фотоателье Наденьки. А действительно, надолго ли я пропал, задумался я. Раздумья привели к открытию: со своими временными приятельницами даже и по телефону я почти не общался с той поры, когда на шестом этаже появилась лахудра Цыганкова. А случилось это чуть ли не год назад.

«Нет, надо вышибать клин клином!» – приказал я себе. Но сейчас же пришлось отменить это приказание, как неверно толкующее суть моего жизненного положения. Какой же «клин» вышибать? Это во-первых. Во-вторых, под вышибаемым клином всегда подразумевается нечто серьезное, значит, и я вынужден был бы признать собственный «клин» серьезным. А стало быть, и вышибленное следовало заменять «клином» не менее серьезным. Мне это не подходило. Мельком проскочило легкомыслие: а не приударить ли за Ланой Чупихиной, тем более, что она произвела себя в мои опекунши? Мысль эту я тотчас прогнал. Для светской дамы Чупихиной я не смог бы стать долговременным кавалером, она бы расхохоталась, узнав о моей мысли, да я и сам разулыбался, разве способен был бы я ублажить капризы, причуды и запросы нашей пышнотелой красавицы? И, конечно, я бы разочаровал Кинодиву, одарившую меня своей визиткой. Нет, в подруги мне нужна была барышня из простых, не избалованная и не кривляка, в любви умелая, лучше бы с квартирой или с комнатой, с достатком – голодного накормила бы ужином, не слишком начитанная, чтобы не занудила, из парикмахерш, продавщиц, но не гастрономов, а, скажем, из «Детского мира», портних («модисток-с»), медсестер, осветительниц с «Мосфильма».

Такое вместо «клин клином» и было определено мной направление жизни. При этом, когда идея вызрела, несколько успокоила меня и как бы даже охолодила во мне грешные желания, я посчитал, что спешить не надо, не стоит бегать с сетями и выхватывать из толпы первую попавшуюся, а должно поджидать случая, когда подруга сама собой обнаружится.

В этой идее я не видел оскорбления кого-то и уж конечно не наблюдал и измены кому-то.

Кому измены? Какой измены? Кому? Тьфу ты! Надо же было таким глупостям приходить в голову!

Слава Богу, от мыслей об удальце Алексее Федоровиче Деснине, его дочери Нинуле, немецком языке Зинаиды Евстафиевны, семействе Корабельниковых-Цыганковых-Пантелеевых меня отвлекли труды над статьей о Тобольске. А потом эти мысли и вовсе были запущены. Должен сказать, что о ловце человеков Сергее Александровиче я в те дни почти совсем не вспоминал.

Я написал «труды». Но как-то неловко называть трудами сочинение той статьи (уже входило в обращение слово «эссе», и на летучке к нашему тексту его приклеили). Я получал удовольствие. В упомянутом студенческом отделе я пыжился, и проблемы были не мои, и слова не являлись, и угнетало при этом положение стажера, пытающегося доказать, что из него может произойти корреспондент. Теперь же Марьин меня ни к чему не обязывал и не принуждал. Он просто попросил записать тобольские ощущения (естественно, не застольные) «с эпитетами». То есть постараться употребить и образы. Я-то думал, что Марьин использует факты моих наблюдений, обработает их и разбросает по своему сочинению. «Ну уж нет! – сказал Марьин. – Ни в коем разе!» Сидеть же вдвоем за листом бумаги он не любил, а может, и не умел. «Ильфов и Петровых из нас не выйдет!» – было постановление. Я принес Марьину свои четыре странички (почти четыре), он прочитал их, сказал: «Спасибо, старик, нормально», заменил слов пять, и странички эти стали серединой статьи, лишь один из моих абзацев Марьин отправил в концевые эпизоды. И статья появилась в газете. Буква «к» в алфавите расторопнее буквы «м», а потому фамилия моя оказалась выше фамилии писателя, отчего я испытал совершенно объяснимую неловкость.