Трусаки и субботники - Владимир Орлов

Над кем издевка? Или над чем? Вышло, что над собственной жизнью.

Существовали и разные версии конца авантюры. Деснина расстреляли. Как взяли, так и расстреляли. Ясно же – шпион, и немецкий, и японский, и не исключено, что франкистский. И стремился разложить нашу армию и разведку хитроумно-гнусным способом. Причем иные были убеждены, что расстреливал сам Берия, у себя дома на Садовом, до того его взбесила выходка негодяя (такое действие Берии видится мне возможным, но отчего-то я в него не верю). Иные же, оригиналы, полагали (и якобы слышали истории, подтверждавшие их предположения), что, напротив, дерзость Деснина чуть ли не восхитила Берию, и он оставил его в живых и даже доверил ему агентурную работу, а возможно, тот стал порученцем Берии, скажем, добывал для хозяина девок. Мне такие предположения представляются нелепыми.

Кем же он был, Алексей Федорович Деснин? Загадка его личности занимает или даже волнует меня до сих пор. Был ли он просто проныра и аферист, которому фартило и которого до поры до времени волокла по жизни глупая удача? Или… Дня через два после разговора с Нинулей меня в буфете познакомили с журналистом «Советской России», в пору Деснина он начинал в нашей газете мальчишкой репортером и был как раз (дважды) соавтором Деснина. И его посадили вслед за Десниным, в лагерях он пробыл до пятьдесят пятого. Не так уж и богатый годами, он выглядел лысым стариком. И весь как бы исходил доброжелательностью ко всем и ко всему, словно опасаясь ввести хоть одного из собеседников в раздражение или, не дай Бог, во гнев. Когда же я назвал фамилию Деснина, он помрачнел, погас глазами, воскликнул: «Плут! Прохвост! Более я о нем ничего вам не скажу!» Я был вынужден отругать себя за бестактное любопытство. Но плут и прохвост – это разные натуры. Чичиков – плут, и Фигаро – плут. Их плутовство имело совершенно очевидные причины и смыслы. И они были из породы игроков. Утверждали, что и Деснин был из породы игроков. Садиться с ним играть в карты или шахматы якобы не советовали. Один из эпизодов легенды сообщал, что первый свой орден Деснин добыл на спор. Было известно, что он ходил на ипподром и там выигрывал, «имел систему», якобы на ипподромные деньги он и позволял себе кутить в «Астории», Доме летчика (ныне «Советской»), в модных тогда ресторанах «Динамо» (южная трибуна) и «Бега». Подруг водил туда явно дорогих. Он наверняка проявлял себя щеголем, впрочем, щегольство его скорее всего (в соответствии с образом) выходило однообразным – командирская гимнастерка и начищенные до блеска сапоги хорошей кожи. Видимо, и зимнее пальто со смушковым воротником. Зная об умении Деснина подчинять себе движение документов, можно предположить, что и деньги он добывал каким-нибудь доступным ему манером, а необязательно на ипподроме. Говорят, что он мечтал о машине, но его и так возили на черной редакционной «эмке».

То и дело я вынужден оснащать легенду о Деснине словами: «наверное», «скорее всего», «говорят», «можно предположить» и т. д. Увы, увы…

Со студенческой поры мы с Костей Алферовым и Валей Городничим завели игру: «Кем бы я был…» Кто-то из нас (по очереди) называл дату, страну или даже город, и начиналась игра. Скажем, Алферов объявлял: «Февраль 1650 года, Москва, Псков, Новгород». Тут случай простой. Россия Алексея Михайловича, последствия Столбовского договора. Отечественная история. Вот условие посложнее: «1521 год. Новый Свет, еще не ставший Америкой, Монтесума, Кортес». То есть предлагается ситуация с завоеванием ацтекской столицы. Иногда мы начинали игру сразу, импровизировали. Иногда, чтобы избежать халтуры и вранья, брали паузу, обкладывались книгами и знакомились с эпохой или исторической драмой, дотоле для нас туманной. Коли предоставятся случай и время, попытаюсь рассказать об одной из наших игр поподробнее. Смысл же их состоял в том, чтобы представить себе (без всяких самооправданий, жалостей и уловок), кем бы я стал и как бы себя повел в предложенных мне исторических обстоятельствах. То есть мы словно бы устраивали для себя умственно-нравственную машину времени. Валя Городничий, тот сейчас же помещал себя вовнутрь какого-нибудь значительного персонажа (Монтесумы, к примеру, или Кортеса, раз уж они названы). И совершал всяческие поступки, на которые, по его понятиям, он был способен. Меня же чужие обличья привлекали редко, я пытался выяснить, как именно я, со своими устоями, понятиями о чести, со своим складом ума и особенностями натуры, со своими физическими и ремесленными навыками и прочим своим, единичным, повел бы себя, что бы смог, что бы выдержал, а что нет, было бы мне стыдно или бы я сумел жить достойно. Естественно, я не мог не рассмотреть себя в обстоятельствах Гражданской войны и тридцать седьмого года, я давал себе разный возраст, разные профессии, разные степени сцепления с жизнью, то есть чисто физические нужды в ней. Что бы случилось со мной в Гражданскую, я так и не смог представить себе определенно, наверное, то, что и с моим дедом, крестьянином, по определению зануд – середняком. А в тридцать седьмом я скорее всего орал бы: «Да здравствует!.. Собакам собачья смерть!..» и пел бы: «Кони сытые бьют копытами, встретим мы по-сталински врага…»

А вот в положении Алексея Федоровича Деснина увидеть я себя не мог. И мотивы его действий, и сам он оставались для меня неразъясненными, загадочными и потому-то волновали, томили меня. Проще всего его действия можно было бы объяснить дурью и бесшабашностью. Это было бы для меня и неинтересно… Нечто фантасмагорическое усматривалось в его решении устроить (преобразовать) свою судьбу голосом Берии. (Все размышлявшие сходились на том, – а я и Алферову с Городничим рассказал позже историю Деснина, – что имитатором Деснин вряд ли был, а просто изобразил кавказский акцент, но и кавказского акцента было достаточно для воздействия по правительственной связи.) Соединение же кавказского акцента с именем Берии было присвоением себе личности Берии. На что рассчитывал Деснин и ради чего отважился на лихой поступок? Из слов моей кофейной собеседницы Нинули следовало мелкое, но существенное: Деснин знал, что в профиль он похож на Бонапарта, умилялся этому совпадению, любил заказывать фотографии в профиль и любил держать правую руку на животе, повторяя жест корсиканского артиллериста. Впрочем, конечно, Нинуля, уставившаяся в солонку, могла наплести черт-те что, но и ее слова давали моим мыслям странные повороты. Ну, Бонапарт Бонапартом, а не мог ли Алексей Федорович не ради себя и не ради какого-нибудь государственно-дерзкого подвига, а ради облегчения чьей-либо дорогой ему участи произвести свой безумный, на взгляд обывателя, звонок? Мысль была блажная, да и ответа ждать на нее не приходилось.

– А откуда ты знаешь это все про Деснина? – спросил я Нинулю.

– Он мой отец, – сказала Нинуля.

Глупее всего было бы сейчас ее о чем-то спрашивать. Если не иссякла ее потребность выговориться, и именно сегодня, она свои откровения продолжит и чем-то их подтвердит. Но тотчас же мне пришло в голову, что я выслушивал от Нинули романтизированное повествование о Деснине, в нем не присутствовало ни любовниц, ни загулов, игр на ипподроме, и можно было предположить, что Нинуля держит Алексея Федоровича даже и удальцом, которому и ордена, и Золотую Звезду были обязаны вручить за несомненные дела, а свой важнейший поступок он совершил как дерзостный вызов произволу и гнету. Нашему народу вообще свойственно по прошествии времени превращать и самых мерзких негодяев (к негодяям Деснина я не относил) в добродетельно-расположенных героев, пострадавших или сгинувших ради людей и даже ради всего человечества. Того же Стеньку Разина, к примеру, с его утесами и ладьями. А бандит был отпетый. Чего ожидать от мечтательной сухоручки, не допущенной судьбой к костюмам Большого театра? Да и почему должно было ей верить? Нине-то Иосифовне Белугиной.