Рамсес II Великий. Судьба фараона - Жеральд Мессадье

— Разве он не в тюрьме?

— Его судили, был вынесен приговор: он должен выплатить компенсацию семье покойного.

— А я его уволил, твое величество, — добавил Маи.

Снова этот Птахмос! В Верхнем ли, в Нижнем ли Египте он обретается, этот человек всюду умудряется посеять смуту. Сперва он стал символом свободы для мятежных землевладельцев юга, а теперь подбивает на мятеж работяг на севере! Оказывается, это он виновен в задержке строительства дворца его давнего соперника. Разгневанный Рамсес покачал головой. Именем Сета, он сотрет с лица земли это ничтожество!

На этом посещение стройки закончилось. Свита фараона была огорчена тем, что его настроение внезапно испортилось, однако все направились к старому дворцу, где было приготовлено угощение. Рамсес усадил номарха слева от себя — место справа, согласно протоколу, всегда занимал Верховный жрец — и заговорил с ним весьма жестко:

— Номарх, если этот Птахмос стал предводителем мятежников, я требую его арестовать!

— Сначала нужно проверить, правдивы ли слухи, твое величество.

— Когда это будет сделано, верните апиру и остальных на стройки и проверьте, не состоят ли они на службе у чужеземного монарха.

— Твое величество, все твои приказы будут исполнены, — заверил фараона наместник.

В голове Маи, сидевшего между двумя принцами, Именхерхепешефом и юным Рамсесом, бродили мятежные мысли, продиктованные, вероятнее всего, его, по сути, крестьянским восприятием мира. Он только что подсчитал, что за десять лет своего правления суверен начал строительство по меньшей мере четырнадцати храмов и дворцов по всей территории страны. В Пер-Рамсесе у него уже был дворец, отделочные работы в котором только недавно закончились, — здесь и проходила эта трапеза, — но он разгневался при всех, увидев, что новый дворец еще не готов. Если храмы и дворцы будут возводиться такими темпами, в долине скоро не останется камня! Какова цель этого помешательства на зодчестве? Зачем столько храмов и дворцов? Маи тысячу раз задавал себе этот вопрос, когда возвращался домой, падая от усталости, и упрекал себя в том, что однажды поделился своими сомнениями с Птахмосом, этим чересчур человеколюбивым бригадиром. Ответ не родился в его сознании, поскольку его неподобающие размышления прервал принц Именхерхепешеф.

— У моего божественного отца есть все основания гневаться, — громко сказал принц, мысли которого явно текли в сходном направлении. — Если я правильно понял, задержка в строительстве случилась потому, что какой-то бригадир отхлестал плеткой рабочих-апиру, а смутьяна Птахмоса это возмутило. Но что будет, если старшие перестанут наказывать подчиненных? Те вообще перестанут работать!

— Ваше высочество, если после наказания рабочий не может выполнять свои обязанности, это вредит делу, — ответил ему Маи.

— Но ведь другие тогда начинают бояться и работают лучше!

— Вы правы, ваше высочество. И все же недавние события показывают, что бывает и по-другому.

— Это потому, что Птахмос подстрекал этих проклятых апиру и грязных шасу к бунту и убедил их бросить работу.

— Ваше высочество зрит в корень, — отозвался Маи, проглатывая возмущение, которое всколыхнули в нем столь примитивные рассуждения. — Но дело в том, что Птахмос по рождению не апиру, и за три года, пока он работал под моим началом, я не замечал, чтобы он пользовался у них особым авторитетом.

Похоже, принцу Именхерхепешефу ответы Маи пришлись не по душе. Его младшему брату тоже.

— Зачем ты вообще нанял этого ненормального Птахмоса? — вызывающим тоном спросил юный Рамсес.

— По настоянию твоего божественного родителя, ваша светлость, — ответил Маи, радуясь, что может уязвить принца. — Его величество отозвал Птахмоса с золотых копей, что в Бухене, с тем чтобы он стал моим помощником.

Досада двух принцев стала для Маи изысканнейшим десертом, о каком он и мечтать не мог многие годы. До конца трапезы с ним больше не заговаривали.

Когда Маи наконец смог предаться заслуженному отдыху у себя дома, в своей постели, рядом с женой, он попытался восстановить прерванный ход своих мыслей. Зачем нужны все эти храмы, все эти дворцы? И ответ, возникший в его голове, был таким же ясным, как лик луны в летнем небе. Эти монументы посвящались богам. Рамсес являл собой божественное начало на земле. Значит, он посвящал их самому себе.

Очевидность этого вывода вызвала у него улыбку. Засыпая, он продолжал улыбаться. Найти верный ответ на важный вопрос — удовольствие поистине божественное…

В это же время Рамсес, пребывая на зыбкой грани между сном и бодрствованием, тоже улыбался. Рядом с ним, на ложе из инкрустированного золотом кедрового дерева лежала его Вторая супруга Исинофрет. Он ощущал полноту жизни всем своим телом, от макушки до пальцев ног. Он поймал себя на мысли, что в Пер-Рамсесе он чувствует себя совершенно счастливым. Он создал этот город! Это так похоже на сотворение мира… Этот город является прославлением его божественной природы. Храм Амона оповещает мир о величии фараона, его построившего. А то, что он породил красивых и здоровых сыновей, подтверждает силу его рода. И пускай эта смертная, которая лежит с ним рядом, еще не возведена в ранг божества, она, тем не менее, дарит ему плоды творения — виноградины своих уст, яблоки своих грудей и смокву своей вульвы…

Он наполняет Вселенную своей молодостью.

Одна только грустная мысль мешала ему быть абсолютно счастливым: постоянная усталость, омрачавшая существование его Первой супруги, что и послужило причиной ее отказа от поездки. За последние месяцы Нефертари исхудала. Она стала похожа на увядший от жары цветок, и их крепкие объятия — объятия богов, наслаждающихся друг другом на небесном ложе, рассеивающие над луной и солнцем звезды и кометы, — остались только в воспоминаниях. Отныне Нефертари дарила ему только свою поддержку и душевное тепло — так, постепенно истощаясь, аромат благовоний еще какое-то время напоминает о себе…

Он вздохнул.

Воспоминание о беспокойстве по поводу этих апиру и зловредности Птахмоса вдруг померкло. Да что представляет собой он, этот презренный червь, в сравнении с ним, воплощенным божеством?

Он накинул простыню на себя и на Исинофрет и присоединился к богам в их безмерном блаженстве.

* * *

Лежа один на своей постели, Птахмос слушал грустную песню единственного комара, каким-то чудом не погибшего от едкого аромата хризантем, которые догорали в жаровне вместе с другими растениями; пройдет еще несколько мгновений — и дерзкий комар окончит свою жизнь в золотом пламени масляной лампы. Монотонное пение лягушек, лай шакалов и уханье сов наполняли сумерки Нижнего Египта, сошедшие на Пер-Рамсес. В окрестностях разворачивались неожиданные драмы: рогатая гадюка, решившая, что в темноте ее никто не заметит, извивалась в когтях бдительной хищной птицы; мышь испускала дух в зубах лисицы; гусь, полный решимости защитить свое потомство, обращал в бегство шакала ударами крыльев и клюва, способного сломать врагу лапу.