Заклятие сатаны. Хроники текучего общества - Умберто Эко

Книга Марии Беттетини (бойко написанная, но пугающая) завершается следующими размышлениями: всегда есть опасность, что красота образа, пусть даже сакрального, заставит забыть о Боге (еще Бернард Клервоский[438] тревожился на этот счет); также не прекращаются наивные жалобы на «исчезновение ауры» в новых изображениях; что до современного искусства, оно сначала разрушает или уродует традиционные образы (Пикассо, абстракционизм), потом обыгрывает через тиражирование (Уорхол), после чего заменяет их другими, отметает, перерабатывает, воссоздает в непрерывном процессе «ненавязчивого иконоборчества».

Выходит, что мы оказались в куда более трудном положении, чем обеспокоенный Платон, и дискуссию стоит начать с самого начала.

На прошлой неделе Эудженио Скальфари посвятил колонку моему недавно вышедшему сборнику исторических эссе (благодарю его за проявленный интерес) и после многочисленных обвинений в некомпетентности поднял в своем отзыве философскую тему, способную повергнуть в трепет кого угодно. Боюсь представить, что бы меня ожидало, окажись я компетентным.

Он отмечает, что в последней статье сборника я полемизирую с распространенной идеей Ницше, согласно которой фактов нет, есть только интерпретации. Далее Скальфари развивает эту мысль: факты ничего не выражают и лишь дают импульс для интерпретации, или, если совсем упростить, все, что нам известно, определяется нашим восприятием и интерпретационной перспективой. Он вменяет мне в вину, что я не объясняю, «каким образом факты способны повлиять на интерпретацию».

Я мог бы возразить, что уже попытался осветить эту тему в своих предыдущих книгах «Пределы интерпретации» и «Кант и утконос» и одной несчастной «картонки» для такой задачи точно недостаточно. Но ее хватит, чтобы выявить потенциальные противоречия, которые способны порождать ложные толкования. Полагаю, даже Скальфари не станет отрицать, что в небе действительно что-то есть, раз мы видим звезды, однако наши знания об этом явлении зависят от того, как мы его интерпретируем (древние видели небесные фигуры, астрономы из Паломарской обсерватории[439] – что-то другое, но даже они будут готовы пересмотреть свою интерпретацию, когда появятся еще более точные приборы и откроют им то, что прежде было недоступно).

Итак, мы можем сделать три очень разных вывода: (i) фактов нет, есть только интерпретации; (ii) все факты мы познаем через свою интерпретацию; (iii) доказательством существования фактов служит тот факт, что некоторые интерпретации оказываются нежизнеспособными, и непременно должна быть некая причина, чтобы мы от них отказались. Блуждание в этих трех выводах вынуждает Ратцингера и многих других воспринимать современную мысль как проявление радикального релятивизма. Однако радикальный релятивизм проявляется исключительно при согласии с выводом (i), к которому, как ни крути, неумолимо склонялся Ницше. Согласие с выводом (ii) провозглашает очевидное. Если глубокой ночью я вижу в поле огонек, мне надо предпринять ряд интерпретационных усилий, чтобы определить, светлячок это, освещенное окно где-то вдалеке, курильщик с зажженной сигаретой, блуждающий огонь или еще что-нибудь. Допустим, я решаю, что это светлячок на расстоянии десяти метров, и хочу его поймать, но когда погоня приводит меня на середину поля, а огонек все так же маячит вдалеке, остается только признать мою интерпретацию ошибочной и отказаться от нее (надо смотреть по ситуации, но я бы, скорее, выбрал версию с лампой в окне). В любом случае я сталкиваюсь с неким явлением, которое независимо от моей интерпретации доказывает ее несостоятельность. То, что бросает ей вызов, я называю «фактом». Факты – это то, что сопротивляется моим интерпретациям.

Моя теория применима не только к природе, но и к текстам. Я уже однажды упоминал увлекательнейший спор, разразившийся среди поклонников «Поминок по Финнегану» (эта книга Джойса прямо-таки напрашивается на интерпретации): вслед за аллюзией на Советский Союз один из читателей обнаружил игру слов – berial вместо burial (погребение, похороны) – и заключил, что это прямая отсылка к Лаврентию Берии, расстрелянному сталинскому министру. Другие читатели тотчас возразили, что Берия стал широко известен уже после написания Джойсом романа, поэтому никакой связи здесь быть не может. Другие же читатели (на грани безумия) парировали, что нельзя исключать наличие у Джойса пророческого дара. Тут в полемику вступил еще один читатель и привлек внимание к предыдущим страницам, где разворачивалась религиозная аллегория, отсылающая к Иосифу, которого дважды хоронили и в связи с которым в Библии дважды упоминается имя Берия: так звали внука Иосифа и сына его брата Ефрема. Существование такого мощного контекста является для меня фактом, и этот факт придает достоверность библейской гипотезе (которая не лишена логики), а не советской (она ничего не объясняет). Порой факты (контекстуальные) опровергают интерпретации.

Факты можно охарактеризовать через их способность сообщать при неверной интерпретации, что выбранный путь – тупиковый. Уверен, подобное определение фактов многим не понравится, но его придерживаются как философы, так и ученые. Если надо отправиться на Луну, от интерпретации Галилея будет больше толку, нежели от теорий Птолемея.

Во время недавней дискуссии, посвященной семиотике сакрального, разговор зашел о понятии, встречающемся у Макиавелли, Руссо и других мыслителей, а именно о древнеримской «гражданской религии», которая представляет собой сплачивающую общество совокупность верований и обязанностей. Кто-то обратил внимание, что подобная концепция, при всей ее добродетельности, подводит нас к идее восприятия религии как instrumentum regni[440] – любимому приему власть имущих (и атеизм тут не помеха) для удерживания подданных в узде.

Это понятие встречается у авторов, близко знакомых с гражданской религией, например у Полибия («Всеобщая история», книга VI), который писал о принятых в Древнем Риме обрядах: «…будь возможность образовать государство из мудрецов, конечно, не было бы нужды в подобном образе действий; но так как всякая толпа легкомысленна и преисполнена нечестивых вожделений, неразумных стремлений, духа насилия, то только и остается обуздывать ее таинственными ужасами и грозными зрелищами. Поэтому, мне кажется, древние намеренно и с расчетом внушали толпе такого рода понятия о богах, о преисподней, напротив, нынешнее поколение, отвергая эти понятия, действует слепо и безрассудно… Напротив, у римлян обязательство достаточно обеспечивается верностью клятве, хотя бы должностные лица или послы имели в своем распоряжении большие суммы. Потом, если у прочих народов редки честные люди, для которых общественное достояние неприкосновенно, то у римлян, наоборот, редки случаи изобличения в хищении»[441].