Время красивых людей - Елизавета Мусатова

Заговорили все разом.

– Я не смогла за тобой побежать, – сказала Алиса Иване.

– Я не виновата, – сказала Ивана в никуда.

– Я пытался, – сказал Марко Алисе.

Голоса и слова переплелись. Трое замолкли, а потом нервно засмеялись.

– Камень-ножницы-бумагу давайте, бре, выкинем.

– Давай первый, Маки. Мы с Иваной видели вас у башни. Мы прятались за тележкой. Вы с Микой что-то задумали. Потом за тобой погнались. Он кивнул.

Да, потом за ним погнались и он бежал. Было как в кино, когда на экране вспышками показывают героя, убегающего от идущей по пятам смерти, только героя не имеют права убивать хотя бы до конца фильма. Вспышки Марко запомнил. Развороченная летняя терраса кафе. Хруст битого стекла под подошвами. Треск выстрелов за спиной. Вот подворачивается нога. Вот ветки густого кустарника хлещут по щекам и царапают руки. Где-то недалеко топочут тяжелые шаги, но понемногу стихают. Марко лежит на спине и видит клочки ночного неба сквозь разлапистую зелень. Щеки горят. Лодыжка ноет.

Он лежал в кустах и слышал, как вдалеке разносятся и понемногу сходят на нет выстрелы и крики. Когда раздался громкий хруст, Марко дернулся. Не сразу понял, что хрустит ветка под ним. Он вконец расцарапал руки, пока выбирался из кустов, и прикрывал глаза от острых тонких веток и колючей листвы. Осмотрелся. Оказалось, слетел с асфальтовой дорожки вниз по травянистому откосу, который спускался к широкой магистрали. Ноги не держали. Вверх до тротуара Марко полз по траве на четвереньках. Было тихо и темно, почти ни в одном окне не горел свет. Бесконечные коробки многоэтажек выглядели как кошмарный сон из детства, в котором Марко оказывался один посреди незнакомого города и шел искать маму с папой, уже зная, что их в этом мире нигде нет.

Он не задумывался, куда идти. Инстинкты гнали подальше от башни, хотя если бы Марко прислушался, то услышал, что снайперский огонь стих. В этом районе города он бывал всего пару раз. Друзей отсюда у него было, да и при мысли о друзьях Марко передернуло. Если бы и жил кто рядом с башней, он бы не пошел.

Пару раз он встречал жавшиеся к стенам домов тени, но стоило сделать шаг в их сторону, как раздавалась предупредительная ругань. Попробовал постучаться в окно первого этажа пятиэтажки, но приоткрылось другое окно на третьем этаже и суровый женский голос сказал, что выстрелит, если он не уберется до счета «пять».

Он так и метался по улицам как шарик в автомате для пинбола, пока не почувствовал, что ноги больше не держат. Тогда он прижался к углу какого-то дома и осел по холодной стенке прямо на асфальт. Накрыл ладонями трясущиеся колени, попытался унять дрожь. Уговаривал себя, что сейчас встанет и пойдет. Еще немного. Еще капельку – и встанет.

Ему повезло, что понадобилось на несколько капелек больше, чем он рассчитывал. Иначе он бы не услышал тихое шипение откуда-то над головой:

– Маки! Псст, Маки!

Первым, что сказала ему Ивана, когда он поднялся в квартиру, было гордое заявление, что она ни за что бы не побежала бы за ним, потому что ее с детства учили никогда не бегать за мужиками и за трамваями. И спросила, сможет ли он вскрыть консервы без открывашки.

Не бегать за мужчинами ее учил Горан, которого Ивана один раз назвала папой, а потом неделю прогуливала школу, пока не сошел со щеки след, оставленный маминой пощечиной.

Горан появился в ее жизни незадолго до того, как умерла бабушка, оставив маме Иваны полученную от государства двухкомнатную квартиру на Новом Белграде. Мама въехала в бабушкину комнату раньше, чем расклеила по дверям соседних подъездов умрлице – традиционные траурные листочки с именем и датой смерти новоспреставленного. На следующий день в ту же комнату въехал Горан.

Ивана так и не могла понять, что такого статный высокий мужчина с голубыми глазами нашел в ее маме, которая носила уродливые тяжелые юбки ниже модной длины, ни разу не надевала каблуков и однажды оттаскала Ивану за волосы за одолженную у подружки помаду. Мамины фотографии до сих пор стояли в квартире: вот детские снимки, вот выпускной портрет из школы, а вот – из института, вот мама с аккуратно заправленными под смешную шапочку волосами на производстве, а вот маму награждают грамотой. Ни одной фотографии Горана не осталось, мама выбросила все «так же, как он выбросил меня!». Пока она сметала фотографии, а потом подметала битое стекло из фоторамок, Ивана сидела в шкафу в своей комнате и совсем как взрослая не плакала. Так и не отплакала потом ни воскресные походы за мороженым, ни помощь с домашним по математике, ни взрослые и очень настоящим советы, как нужно жить. Например, не бегать за мужчинами и трамваями.

После этого она до самой маминой смерти не разговаривала с ней ни о чем, кроме как что сегодня купить в магазине и чья очередь мыть посуду.

Все это она рассказала Марко, когда они сидели на кухне на пыльных стульях и курили в пыльную пепельницу. Пыльным было все. Когда мамы не стало, Ивана сначала сдавала квартиру, а потом стало все равно. У Иваны появились своим статные красивые мужчины, и некоторые – с голубыми глазами. Деньги со сдачи квартиры не шли ни в какое сравнение с суммами, на которые они покупали Иване красивую жизнь. Ивана подумывала ее продать, но руки не доходили, и чем дороже на этих руках был маникюр, тем меньше Ивану беспокоила судьба квартиры. Теперь дошли ноги: буквально. Добежали по страшной ночи, наполненной звуками выстрелов. Хлипкий замок Ивана так и не сменила, в нем по-прежнему легко отжималась собачка.

В квартире от прошлых жильцов нашлась пачка неубиваемых макарон и мясные консервы, на которых вышел срок годности. Марко вскрыл банку кухонным ножом, понюхал и сказал, что, если проварить в кипятке, то ничего страшного. Масло прогоркло, зато соли ничего не сделалось, поэтому еда вышла сухая, но хотя бы не пресная. Когда закончили с ужином, Марко спросил:

– Слышь, киса, тут, может, какой шмот остался от хахаля мамкиного?

Ивана, вопреки обыкновению, не взвилась, а задумчиво нахмурилась.

– Нет. Ничего. И жильцы все вывезли.

– Ясно. Жаль, бре. Ну, может, твое что осталось? Переоделась бы. Смотреть жалко.

– Моего нет. Есть мамино. В шкафу осталось. Я в ее комнату никого не пускала, она всегда на ключ заперта была. Сдавала так.

Когда Ивана ушла переодеться, Марко остался на кухне и положил себе добавку макарон. Когда из комнаты раздался звук срываемых с вешалки плечиков, спокойно ел. Когда послышались плач и всхлипы, отложил вилку. Когда Ивана завыла, встал и пошел в комнату.

Ивана сидела на полу среди разбросанной одежды перед развороченным югославским платяным шкафом. Вокруг нее валялись грубые платья, шерстяные кофты, какое-то древнее пальто, туфли с квадратными носами. А за ними лежало что-то пестрое и легкомысленное. Легкое, тонкое и мягкое даже на вид. Платья, шарфики, лодочки на тонком каблуке. Ивана сидела и одной рукой прижимала к груди шарф, а другой стучала лодочкой по полу и выла.

Марко подошел и присел рядом на корточки. Попытался забрать у нее туфлю. Это стоило ему кулака, с силой ткнувшего в плечо.