С царем и без царя - Владимир Николаевич Воейков

Алексеева, вероятно почуявшего перемену настроения по отношению к великому князю как в революционных верхах, так и низах Петрограда.

О принятии великим князем присяги в Могилеве было им доведено до сведения министра-председателя Временного правительства в следующих словах:

«Сего числа я принял присягу на верность Отечеству и новому государственному строю. Свой долг исполню до конца, как мне повелевает совесть и принятое обязательство.

Великий князь Николай Николаевич».

Это, однако, не изменило решения революционных кругов избавиться от вождя, популярность которого могла затмить их собственную славу. Несмотря на заверения генерала Алексеева, что для нового правительства великий князь Николай Николаевич будет помощником, а не помехой, министр-председатель Временного правительства князь Львов просил великого князя во имя блага Родины сложить с себя должность Верховного главнокомандующего и передать ее генералу Алексееву, при этом он почему-то ссылался и на голос «народа» (вероятно, того, который так шумно приветствовал великого князя от Тифлиса до Могилева). Великий князь исполнил эту просьбу, и генерал-адъютант Алексеев, хотя и ненадолго, возглавил свободную армию свободного народа. Таким образом, великий князь Николай Николаевич пожал на Ставке в Могилеве те плоды, которые посеял на Ставке в Барановичах, потворствуя зарождавшемуся дискредитированию царской четы.

16

Деятельность Временного правительства * Салон супруги Родзянко * Пропаганда против меня

Исполнив при содействии генерал-адъютанта Алексеева повеление Государственной думы об аресте государя императора, четыре комиссара — Бубликов, Вершинин, Грибунин и Калинин — вернулись в Петроград, где не покладая рук работал князь Львов по децентрализации и полной дезорганизации всякой власти на местах, требуя по телеграфу устранения губернаторов и вице-губернаторов, переименования председателей губернских земских управ в губернских комиссаров, упразднения полиции и замены ее милицией. Подобные распоряжения, значительно облегчавшие жизнь подонков общества, требовали огромной затраты сил со стороны неутомимых деятелей — князя Львова, А. И. Гучкова и А. Ф. Керенского, которые своей кипучей энергией отодвинули на задний план М. В. Родзянко. Несмотря на то что последний так много способствовал вступлению России на путь славы, он в этот момент потерял престиж среди своих сотрудников, а также современников, позволивших себе прозвать уважаемого председателя Государственной думы «чучелом революции». Можно думать, что одной из причин такой перемены в оценке личности Михаила Родзянко со стороны его соратников послужило, между прочим, следующее обстоятельство: в конце февраля или начале марта 1917 года, когда Государственная дума отказалась исполнить высочайший указ о роспуске и постановила продолжать занятия, в одном из собраний старейшин кто-то из участников этого заседания сказал: «Ну-с, Михаил Владимирович, возглавляйте революцию», на что Родзянко, к общему изумлению, ответил: «Я не революционер, я присягал…»

Пошатнувшийся престиж М. В. Родзянко не помешал блистать салону его жены, дававшей идейную поддержку революции. Люди, томимые жаждой последних новостей и уже открыто перешедшие на сторону нового правительства, черпали в этом салоне сенсационные известия касательно ожидавшего преступников старого режима возмездия. Нельзя сказать, чтобы получаемые в нем сведения были всегда вполне достоверны. Так, например, Родзянко однажды громко заявил: «Первыми, в тяжелую минуту бросившими царя, были министр двора граф Фредерикс и дворцовый комендант Воейков. Вот как государь не умел выбирать людей». В это время в гостиной случайно была троюродная сестра жены баронесса Н. М. Фредерикс, знавшая все подробности нашего отъезда из Могилева и уже состоявшегося ареста — графа в Гомеле, моего в Вязьме. С большим возмущением и волнением указала она Родзянке на удаление его от истины. Но то, что волновало баронессу Фредерикс, перестало уже волновать меня, за последнее время увидевшего беспредельную глубину человеческой злобы и недоброжелательства даже от людей, среди которых я провел всю свою жизнь.

Помня сказанные генералом Алексеевым слова: «Революции нужны жертвы» — и видя, сколько людей было отравлено ядом революционной пропаганды, я стал вполне равнодушен и к выливавшейся на меня в листках и газетах грязи. Совершенно случайно удалось мне получить объяснение облетевшей всю Россию клевете о моем предложении государю открыть минский фронт: один еврей, бывавший по делам в семье моей жены, сказал ей в конце февраля: «Скоро о вашем муже появится такая статейка, после которой ему нельзя будет никуда показаться, не рискуя быть разорванным в клочки». На вопрос жены, чем может быть вызвана такая статья, он ответил: «Необходимостью направить общественное мнение против вашего мужа». И статья действительно появилась.

Желая подладиться под развращенную солдатскую массу, бульварные листки преподносили публике рассказы о пьянстве государя в компании моей и флаг-капитана Нилова. Во время моего невольного пребывания в министерском павильоне Государственной думы один из «сознательных» солдат — унтер-офицер Преображенского полка Круглов, прочитав такую статью, подошел ко мне с номером газеты и, торжественно подавая его, предложил почитать.

Почувствовав, что тут кроется какой-то подвох, я поблагодарил его за любезность, положил газету рядом с собою и сказал, что прочту, когда буду свободен. На этот раз заряд пропал даром.

17

Мое заключение в Петропавловскую крепость

В министерском павильоне Государственной думы я провел 24 часа. В первый день жене удалось меня посетить два раза, а на следующий — 9-го после ее ухода полковник Перетц объявил, что меня переводят в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. При этом он от меня потребовал снятия вензелей с погон, говоря, что иначе я рискую своей жизнью.

Вопрос питания в министерском павильоне был организован очень оригинально: какие-то три курсистки и один студент хлопотали о нашем продовольствии, а откуда оно получалось — так и осталось для меня тайной. Уезжая, я подошел к ним спросить, сколько я им должен. Когда они отказались от платы, я пожал руку трем курсисткам, поблагодарив их за хлопоты. Подойдя к студенту, я услышал слова: «С такими преступниками я ни в каких личных отношениях быть не могу».

Когда я вышел с офицером какого-то саперного батальона из павильона Таврического дворца, автомобиль к подъезду подан не был: пришлось к нему идти по двору сквозь толпу разнузданных шоферов. Для сопровождения меня до крепости кроме офицера саперных войск было назначено два юнкера инженерного училища и два нижних чина Варшавской гвардейской дивизии. В момент когда я садился в закрытый тентом автомобиль, один из юнкеров взволнованно шепнул мне: «Нагнитесь». Только