Остров в глубинах моря - Исабель Альенде

В эти дни маркиз де Мариньи блеснул своим гостеприимством, предложив его Луи-Филиппу, принцу Франции, который жил в изгнании с 1793 года, а в то время находился в Луизиане с продолжительным визитом. Мариньи унаследовал огромное состояние в возрасте пятнадцати лет, и ходили слухи, что он является самым богатым человеком в Америке. Если он таковым и не был, то делал все возможное, чтобы им казаться: сигары он, например, прикуривал от горящих банкнот. Его расточительство и экстравагантность достигали таких масштабов, что столбенел даже декадентский высший класс Нового Орлеана. Отец Антуан со своей кафедры громил это выставляемое напоказ изобилие, напоминая пастве, что скорее верблюд пройдет в игольное ушко, чем богач попадет в рай, но его призывы к воздержанию и умеренности входили прихожанам в одно ухо, а выходили в другое. Самые надменные семейства ползали на коленях, чтобы заполучить приглашение Мариньи, и ни один верблюд, каким бы библейским он ни был, не заставил бы их отказаться от этого торжества.

Гортензия и Тулуз получили приглашение не вследствие своих фамилий, как они того ожидали, а благодаря Санчо, который уже давно стал своим человеком в сообществе гуляк де Мариньи и между двумя глотками шепнул ему на ухо, что его зять с супругой ни о чем другом не мечтают, как познакомиться с принцем. У Санчо с молодым маркизом было много общего — такая же героическая отвага и готовность рискнуть жизнью на дуэли по поводу надуманной обиды, такая же неистощимая энергия, направленная на развлечения, такая же чрезмерная тяга к игре, лошадям, женщинам, хорошей кухне и спиртному — и такое же божественное пренебрежение к деньгам. Санчо Гарсиа дель Солар заслуживает звания чистокровного креола, заявлял Мариньи, который ставил себе в заслугу способность с закрытыми глазами распознать настоящего кабальеро.

В назначенный для бала день дом Вальморена оказался в состоянии чрезвычайной ситуации. Выполняя срочные и категоричные приказы Гортензии, слуги сновали с самого рассвета то вверх, то вниз по лестнице — с ведрами горячей воды для ванны, кремами для массажа, мочегонными настоями, чтобы за три часа избавиться от накопившихся за годы жировых складок; мазью для отбеливания кожи, туфлями, платьями, шалями, лентами, драгоценностями, косметикой. Портниха не справлялась с работой, а парикмахер-француз упал в обморок, и пришлось приводить его в чувство, растирая уксусом. Вальморен, почувствовав, что в этом яростном коллективном сумасшествии ему места нет, отправился вместе с Санчо убивать время в «Кафе эмигрантов», где никогда не было недостатка в приятелях, готовых сделать ставку в карточной партии. Наконец, когда парикмахер и Дениза закончили укреплять башню из кудрей Гортензии, украшенную перьями фазана и золотой брошью с бриллиантами — частью гарнитура, в который входили еще колье и серьги, — наступил торжественный момент ее облачения в выписанное из Парижа платье. Дениза и портниха принялись натягивать его снизу, чтобы не испортить прическу. Это было необыкновенное творение с белыми оборками и обильной драпировкой, придающее Гортензии умопомрачительный вид огромной греко-римской статуи. Когда же они попытались застегнуть на спине хозяйки застежку — тридцать восемь малюсеньких перламутровых пуговиц, то убедились, что, несмотря на все потуги и усилия, платье не сходится, поскольку мочегонное питье не помогло убрать очередные два килограмма, появившиеся за последнюю неделю — от нервов. Гортензия испустила вопль, от которого чуть было не разлетелись вдрызг люстры, и созвала всех обитателей дома.

Дениза и портниха отступили в угол и сползли на пол — дожидаться смерти, но Тете, не так хорошо знавшая свою хозяйку, имела несчастье высказать идею скрепить платье маленькими булавочками и замаскировать их широкой лентой пояса. Гортензия в ответ вновь издала визг расстроенного музыкального инструмента, схватила арапник, который всегда был у нее под рукой, и, изрыгая проклятия забулдыги-матроса, набросилась со всей накопленной злобой на нее — мужнину любовницу, распаляясь к тому же от раздражения, обращенного против самой себя — за то, что растолстела.

Тете упала на колени, сжавшись, закрывая руками голову. Час! Час! — свистел хлыст, и каждый стон рабыни подливал масла в костер ярости хозяйки. Восемь, девять, десять ударов упали как горячие вспышки, а Гортензия, красная, потная, с развалившейся высокой прической, не выказывала никаких признаков насыщения.

В этот момент в комнату, как бешеный бык, влетел Морис, растолкав тех, кто, словно в параличе, наблюдал эту сцену, и ужасной силы толчком, абсолютно неожиданным в мальчике, который все одиннадцать лет своей жизни старательно избегал насилия, швырнул свою мачеху на пол. Потом выхватил у нее арапник и нанес удар, нацеленный прямо в лицо, но попавший Гортензии по шее, лишив ее воздуха и возможности кричать. Он поднял руку, собираясь продолжить, настолько же вне себя, насколько за секунду до этого была его мачеха, но Тете подползла, насколько это было в ее силах, и отдернула его назад. Второй удар хлыста пришелся на складки муслинового платья Гортензии.

Мориса отправили в школу-интернат в Бостон, где строгие американские учителя непременно сделают из него мужчину, о чем уже столько раз предупреждал его отец, а этот результат достигается применением дидактических и дисциплинарных методов по военному образцу. Морис уехал, имея при себе лишь сундучок со скромными пожитками, в сопровождении нанятого для этой цели человека, который оставил мальчика на пороге заведения, похлопав в знак утешения по плечу. Проститься с Тете ему не удалось, потому что на следующее же утро после порки она без всяких рассуждений была отправлена на плантацию вместе с инструкциями для Оуэна Мерфи немедленно поставить ее на резку тростника. Главный надсмотрщик увидел Тете по приезде всю покрытую вздувшимися следами ударов, каждый толщиной с канат, которым привязывают волов (правда, ни один из этих ударов, не попал, к счастью, ей на лицо), и отослал ее в больницу к своей жене. Линн, занятая трудными родами, велела ей наложить на раны мазь алоэ, пока сама она не сможет отойти от молодой рабыни, исходившей криком в ужасе от той бури, что вот уже несколько часов сотрясала ее тело.

Линн, родившая семерых сыновей быстро и без особых усилий — ее цыплячье тело просто выплевывало их меж двух «Отче наш», — поняла, что сейчас у нее в руках весьма серьезная проблема, просто беда. Она отвела Тете в сторонку и шепотом, чтобы не слышала роженица, сказала, что ребенок в неправильном положении и что у него нет ни единого шанса выйти наружу. «Ни одна женщина до сих пор не умирала у меня при родах, эта будет первой», — шепнула она. «Дайте мне взглянуть, мадам», — попросила Тете. Она уговорила мать, чтобы та позволила провести обследование, смазала маслом руку и своими тонкими и опытными пальцами убедилась в том, что роженица готова и что диагноз Линн был точен. Сквозь туго натянутую кожу она угадывала очертания ребенка, словно видела его. Заставила женщину встать на колени, упершись головой в пол и подняв зад, чтобы уменьшить давление на таз, а сама тем временем массировала ей живот, чтобы развернуть ребенка — снаружи. Ей еще не приходилось проделывать все это самой, но она видела, как эти действия совершала тетушка Роза, и не забыла их. Тут вскрикнула Линн: сжатый кулачок показался из родовых путей. Тете аккуратно, чтобы не вывернуть сустав, стала заталкивать ручку обратно, пока она не скрылась в материнском теле, и терпеливо продолжила свое дело. Через какое-то время, показавшееся очень долгим, она почувствовала движение ребенка, который медленно разворачивался, и вот в конце концов показалась головка. Тете не удалось сдержать благодарных слез, и ей показалось, что она видит тетушку Розу, которая стоит возле нее и улыбается.