Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

Алёнка заворочалась и захныкала за ширмой. Нина медленно поднялась. Мягко ступая, прошла к девочке. Что-то поправила в ее постельке, постояла над ней. И, так же замедленно двигаясь, вернулась и села на место.

Чуть слышно попискивала музыка в телевизоре. Марик заговорил тише:

— Тут он не закричал, а как-то заметался: «Что ж, значит, я своего ученика предал, и за это наказан? Я для него всё сделал, что мог, больше ничего не выходило!» И вдруг на меня накинулся: «А ты? Тогда и ты со мной виноват!»

Марик замолчал.

— Выпьем давайте, — Димка взял бутылку «старки»: — Рюмки поднимите, а то не видно разливать.

Марик будто не услышал. Сидел неподвижно. И вдруг сказал:

— А верно ведь, и я виноват. Когда в шестьдесят восьмом Сашку выбросили, все промолчали. И я со всеми. А кто это видел и промолчал, тот прежним не будет. На то У НИХ и расчет. Ценой одного Сашки сразу столько душ приобрели. Так что, и мне — поделом.

— Рюмки поднимите! — шепотом командовал Димка. Бутылка подплясывала в его руке, колотилась горлышком о края рюмок, «старка» проливалась на стол. — Ох, глобусы, до чего мне от своих дел тошно, а вы еще добавляете!

— Да что ты мог сделать? — возразил Марику Григорьев.

Марик выпил, отставил рюмку, тихо отдышался, не закусывая:

— Я же не о том, что протестовать, какой протест… А сделать хоть что-то обязан был. Для собственной гигиены. Ну, не знаю… Не должен был на кафедре оставаться. Соблазнился возможностью работать, дурак!

Нина молчала в темноте. Григорьев уже физически ощущал ее испуг. Она не хотела их слушать и не могла подняться и уйти. А они тяжко топтались по кругу в своем понимании-непонимании, сшибая, проламывая, раздавливая постройки ее мирка. Удобные, красивые постройки, казавшиеся ей такими прочными. И Григорьев почти жалел ее.

Димка опять взял бутылку «старки».

— Какой-то Новый год у нас дур-рацкий, — сказал он. — Как поминки. Ну почему мне так в мастера не хочется? Почему не лежит душа?

Он, кажется, совсем не захмелел.

— А помните новый шестьдесят четвертый? — спросил Марик.

— Мы же порознь встречали, — сказал Димка.

— Я помню, — ответил Григорьев. — По радио в десять вечера стали передавать «репортаж из будущего года» — из тех областей, где уже встретили. С Дальнего Востока, потом из Сибири. Так казалось интересно и остроумно… А те наши зимние каникулы помните? Последние каникулы, в вечерней школе.

Он обратился к Нине, ему хотелось втянуть ее в разговор:

— Тёма настаивал — заниматься. А мы с Димой взбунтовались: десять вечеров отдыхаем! Помню, морозы были. А мы ходили после работы по киношкам.

Нина молчала.

— А что мы смотрели-то? — спросил Димка.

— Самые новые фильмы. «Живые и мертвые», «Смерть Тарзана».

— А, помню! — кивнул Димка. — Чехословацкий, с артистом этим толстым.

— С Рудольфом Грушинским, — подсказал Григорьев.

— Господи, — вздохнул Марик, — уже семьдесят четвертый. Десять лет! Далеко нас отнесло. Как будто потоком. И кажется, не вдаль отнесло, а куда-то в сторону, в чужое время.

Нина молчала, отстранившись от стола. Григорьев уже не чувствовал ее испуга. Только отчуждение и решимость. Значит, он ошибся. Ее мир устоял. Она не позволила им его разрушить. Она просто не впустила их туда, они топтались под стенами.

— Знаете, — сказал Григорьев, — я читал о кругосветных экспедициях восемнадцатого века. Время Ла-Перуза, Кука. Уходили на много лет и — как на войну. Погибали в плавании от цинги, лихорадки, туземных стрел. Срывались в бурю с мачт, разбивались и тонули на шлюпках, когда отправлялись за пресной водой к незнакомому берегу. Если из плавания возвращалась половина команды, считалось нормально.

— Чего ты вдруг об этом? — удивился Марик.

— За сутки до отплытия экспедиции, когда уже все грузы были приняты, все работы закончены, привозили на корабли хронометры. Каждый стоил целое состояние. Годами, в любую качку, в жару, холод они должны были не просто идти, а непрерывно сохранять точнейшее время, до секунд. По их показаниям и по высоте светил над горизонтом штурманы вычисляли координаты корабля в океане. И по нашим-то временам такие приборы — чудо. А двести лет назад, в деревянную, парусную эпоху — сверхчудо, суперкомпьютеры. Часовщики годами трудились над каждым, их за это возводили в дворянское достоинство.

Теперь Григорьев чувствовал, что и Нина слушает. Но он говорил не для нее.

— И вот, за сутки до отплытия эти хронометры привозила на корабли комиссия ученых. Астрономы, математики. Вместе со штурманами экспедиции заводили их, пускали. Укладывали ожившие хронометры в специальные ларцы, запечатывали и оставляли под охраной часовых. А команды отпускали до утра на берег…

Он говорил, сам удивляясь тому, как много нужно слов, чтобы передать даже близким и понимающим промелькнувший мгновенно образ. И это само по себе значило нечто важное, что предстояло понять.

— …У них были еще целый вечер и целая ночь, у матросов, офицеров. Семейные прощались с женами и детьми. Холостые, наверное, пили: кто в дорогих ресторанах, кто в дешевых, грязных кабаках. Пели, плясали, смеялись, плакали, обнимали женщин. Они еще были дома, ходили по земле, жили по земным часам, но в глубине темных, спящих кораблей уже стучали хронометры. Отсчитывали время начавшегося плавания.

— Вот оно что! — сказал Марик.

— Да, — кивнул Григорьев. — Так же и мы десять лет назад. Учились, дурачились, смотрели «кавээны», увлекались фантастикой, верили газетным передовицам. А хронометры наши где-то уже тикали.

— Но ведь те моряки знали, что их ждет, и знали, что часы уже включены, а мы — нет, — возразил Марик. — Мы же не знали… — он запнулся. — Или просто не задумывались?

— Всё философствуете, глобусы, — проворчал Димка. — Всё философствуете… Ох, ну почему мне так тошно? Почему, а?!

12

Как было бы хорошо сейчас прогнать Алю, остаться одному в ожидании рейса. Нет, не хватит сил.

И вдруг ему вспомнился вечер прошлогодней весной 1983-го, когда у них с Алей всё только начиналось. Она любила рыться в его рукописях, в папках на столе. Ее тогда удивляло, не раздражало еще, что у него под каждым стихотворением точная дата — число, месяц, год. Под каждым рассказом — даты начала и конца работы. Спрашивала: «Зачем это?» Он пожимал плечами.

Да, самым любимым и самым болезненным было воспоминание о том вечере. Аля в тонком белом свитерке и длинной, строгой клетчатой юбке сидела за его письменным столом. Брала один листок за другим, внимательно читала, откладывала. Знала, что он любуется ей, и придавала себе чуть лишней серьезности. И была похожа на юную учительницу, проверяющую тетради.

Тихо работал телевизор. Дикторы программы «Время» озабоченно говорили о новой тревоге той весны восемьдесят третьего, о «звездных войнах». Он слушал дикторов и смотрел на Алю. Она вдруг удивилась: