Ричард Длинные Руки - оверлорд - Гай Юлий Орловский

– Ну как? – спросил я. – Э-э, да так ты никогда не согреешься… Иди сюда.

Я потащил ее к себе, она задрожала, ее тело на миг оказалось на этом чудовище, и уже сама поспешила скатиться на эту сторону. Рубашка все еще влажная, но теперь от нее пар, я просунул под сырой подол ладонь и ощутил горячее тело, испуганно втянувшийся под моими пальцами живот, и грудь, что спрятаться пыталась, но не сумела.

Девушка смотрела большими покорными глазами, теперь в них нет страха, только ожидание. Я мял в ладонях ее упругую грудь, кровь гудит в моем теле, девчушка вздохнула, когда я перевернул ее навзничь и навис над нею.

Ветер за окном взвыл с новой силой. Бобик всхрапнул, дрыгнул лапой, больно царапая меня по бедру и, не обнаружив никого рядом, поспешно начал двигаться к нам, спасаясь от жуткого воя. Сперва просунул голову между мной и девчонкой, она обмерла и перестала дышать, а я отпихнул локтем, тогда додумался залезть на меня сверху, это примерно то же, если бы положили двухсоткилограммовый мешок с песком.

Я охнул, свалил тушу с себя, тем самым тоже свалившись с девушки. Ветер взвыл, Бобик тоже взвыл и, торопливо забравшись между нами посредине, затих, как мышь в подполье.

Девушка прошептала:

– Что с ним?

– Боится, – объяснил я с неловкостью. – Собаки всегда грозы или такого вот непотребья в небе боятся.

– И он тоже?

– Как видишь.

– Бедный, – произнесла она тихонько. – Не бойся. Завтра все стихнет…

Пес, вздрагивая, суетливо лизнул ее пальцы и снова постарался вжаться в постель. Я поправил одеяло, теперь уже три головы торчат наружу. Девушка, судя по ее судорожным движениям, возвращает на место задранный почти по подбородка подол рубашки.

– Трус поганый, – проворчал я. – На шкуродерню тебя…

Ее глаза блестели, а на губах впервые проступила робкая улыбка.

– Не сердитесь на него, ваша милость. Собаки ж не знают, что это наверху ругается не на них вовсе…

Я стиснул зубы, прекрасно понимает, почему я зол, чему чертов пес помешал. Гормоны в самом деле разбушевались, как та вьюга, тоже бьются головой в стену и стонут в своем нечестивом сладострастье.

– Дура она, – сказал я сердито, – эта собака… Вроде бы затихло. Лежи-лежи!

Я осторожно откинул одеяло, перебрался через Бобика, продолжая его поглаживать и почесывать. Лицо служанки стало очень серьезным, глаза расширились. Мои руки снова задрали ей подол, тело прекрасно оформленное, нежное, с валиками жирка, грудь начала часто вздыматься…

– Не трусь, – шепнул я.

Я начал ложиться на нее, опускаясь на локти, но переменивший направление ветер вбил в комнату целую струю снега. Бобик взвыл и в ужасе полез на меня. Я спихнул, он начал совать голову между нами, и хотя теперь клал морду девушке на грудь, но я с удивлением увидел, как тонкая рука поднялась и робко почесала Пса за ухом.

– Господи, – сказал я с досадой.

– Ваша милость, – прозвучал в багровой полутьме робкий голосок, – пожалейте собачку… Ей страшно!

– Мы же рядом, – возразил я.

– Ею надо заниматься,"- пояснила она тихо, – разговаривать с ней, успокаивать, гладить…

– Самое время, – сказал я саркастически. Она помолчала и прошептала:

– Может быть… в другой раз? Ради вашей собачки?

– Еще чего, – ответил я оскорбленно. – Я ради этого урода пальцем не шелохну! Нет уж, а то лопну. Бобик, трус поганый! Перестань трястись. Перестань! Что у тебя за мания величия: такой ураган ради тебя устроили?.. Тебя как зовут, кстати?

– Далила, – прошелестела она в полутьме.

– Знаешь, Далила, давай уж хихикай в открытую. Я же вижу, вот-вот лопнешь от смеха.

Она в удивлении вскинула брови, но уголки ее рта поползли в стороны.

– Ваша милость, как можно? Смеяться над лордом?

Зигмунд Фрейд во мне сделал еще несколько попыток, но этот ушастый трус поганый так трясся и прижимался к нам, что едва не выталкивал с ложа. Иногда он пытался взобраться сверху, а при особо сильных порывах бури даже пробовал подлезть снизу.

Девушка уже не страшилась ни Пса, ни меня, что несколько обидно, наблюдала за моими попытками с интересом, вроде бы даже сочувствовала, но Пса гладила, как мне показалось, поощряюще.

В конце концов я вырубился, снилось что-то вовсе дурное, вынырнул из сна под утро. Горка поленьев истаяла, явно Далила поднималась ночью пару раз и подкладывала в камин. Наверное, тоже выбирая моменты, когда буря затихала, а Пес переставал трястись. Сейчас догорают последние, багровых углей целая горка, все ярко-красные, как огромные рубины, в глубине бродят искры.

Под окном лужа, ветер все еще ревет и воет, но сейчас атакует замок, похоже, с противоположной стороны. Пес бесстыдно дрыхнет, но теперь он с краю, Далила посредине, а я на другой стороне ложа.

На ее лице свежий крестьянский румянец во всю щеку, тень от длинных ресниц падает на нежную кожу, пухлые губы чуть приоткрыты, шея длинная и нежная, как у аристократки, а ключицы тонкие и жалобные.

Мне показалось, что ключиц не должно быть видно под ее рубашкой, осторожно приподнял одеяло, на свет медленно появились полные молочно-белые груди, ну да, мода на загар еще не появилась, реберные дуги, живот…

Ошеломленный, я повел взглядом по комнате. Ага, ее рубашка на полу рядом с ложем, но не помню, чтобы я ее снимал. Задирал подол – да, но не снимал. Не феодалье это дело – снимать рубашки со служанок. Даже с благородных и то с разбором: с графинь – да, а для простых виконтесс или баронесс это уже честь… наверное. Надо освежить правила этикета, но мне кажется, что гроссграфу уместнее с графини платье снимать, а баронессам всего лишь задирать. Далила пробормотала во сне, я поспешно вернул одеяло на место. Ресницы затрепетали,векиподнялись,открывая затуманенные сном глаза.

– Ох, – прошептала она, румянец залил обе щеки. – Что это я… Пора разжигать огонь на кухне!

Она торопливо соскользнула с ложа, я пихался с проснувшимся Псом. Далила подхватила с пола рубашку и, неспешно одевая на голову в обратном стриптизе, прошептала нежным раздетым голосом:

– Ах, ваша милость, это моя вина, что не сумела погасить огонь в ваших пылающих чреслах…

Она на пару мгновений запуталась в рубашке, руки и локти застряли, так что моему взору открыты только разогретая за ночь грудь и все, что ниже. Наконец с усилием разобралась и очень медленно-суетливо одергивала рубашку, что вообще-то почти до пят.

– Ну да, – буркнул я саркастически, – а то ты так старалась, так старалась!

– Почти, – прошептала она. – Я сперва боялась вас, ваша милость, а потом…

– Хихикала, – сказал я обвиняюще. Она запротестовала: