Самый жестокий месяц - Луиз Пенни

– Это было необычно?

– Не то чтобы так уж неслыханно, но у них было мало общего. Я не помню точно, что было сказано, однако у меня создалось впечатление, что Одиль хотела подольститься к Мад. Говорила, какая она красивая, как ее все любят. Я хотела услышать больше, но не смогла.

– Что вы думаете об Одиль?

Клара рассмеялась, но тут же оборвала смех:

– Извините. Это было не очень хорошо. Но каждый раз, думая об Одиль, я вспоминаю ее стихи. Не могу понять, зачем она их пишет. Как по-вашему, она считает, что пишет хорошие стихи?

– Трудно сказать, – ответил Гамаш.

И Клара почувствовала, как страх змеей обвился вокруг ее сердца, снова проник в голову. Страх, что в искусстве она такая же пустышка, как Одиль. Что, если приедет Фортен и посмеется над ней? Он видел несколько ее работ, но, может, он был пьян или не в себе. Может, он видел работы Питера, а решил, что их написала Клара. Наверное, в этом все дело. Не могла ее работа понравиться великому Дени Фортену. Да и какая работа? Это несчастное незаконченное свидетельство ее никчемности?

– Одиль и Жиль давно вместе? – спросил Гамаш.

– Несколько лет. Они знают друг друга целую вечность, но сошлись только после его развода.

Клара замолчала.

– О чем вы задумались? – спросил Гамаш.

– Об Одиль. Вероятно, это нелегко.

– Что именно?

– У меня такое чувство, что она прикладывает массу усилий. Как какой-нибудь скалолаз, понимаете? Правда, не очень хороший. Цепляется изо всех сил и старается не показать, как ей страшно.

– Цепляется за что?

– За Жиля. Она стала писать стихи, только когда они сошлись. Я думаю, она хочет быть частью его мира. Мира творчества.

– А к какому миру принадлежит она?

– К рациональному миру. С фактами и цифрами. Она очень умело заправляет в магазине. Наладила там все ради него. Но похвал на сей счет слышать не желает. Она хочет слышать одно: что она великая поэтесса.

– Занятно, что она выбрала поэзию, тогда как рядом с ней живет одна из лучших поэтесс Канады, – сказал Гамаш, наблюдая за Рут, которая спускалась по ступенькам веранды, но внезапно остановилась, повернулась, наклонилась и снова выпрямилась.

– Я вышла замуж за одного из лучших художников Канады, – заметила Клара.

– Вы сравниваете себя с Одиль? – удивленно спросил Гамаш.

Клара не ответила.

– Клара, я видел ваши работы. – Гамаш остановился и посмотрел на нее, и, когда она заглянула в его темно-карие глаза, змея ослабила свои кольца, ее сердцу полегчало и мысли стали яснее. – Они блестящие. Страстные, открытые. Полные надежды, веры, сомнения. И страха.

– У меня много таких на продажу. Хотите какую-нибудь?

– Я теперь вполне кредитоспособен, спасибо. Но знаете что? – Он улыбнулся. – Все будет, как оно и должно быть, если мы будем стараться.

Рут стояла на газоне перед домом и смотрела вниз. Подойдя ближе, Клара и Гамаш увидели двух крохотных птичек.

– Доброе утро, – сказала Клара.

Рут подняла глаза и хмыкнула.

– Как поживают детки? – спросила Клара и тут увидела все сама.

Маленькая Роза покрякивала, чистила клювом перышки и выставляла себя напоказ. Лилия стояла неподвижно, смотрела перед собой, и вид у нее был испуганный, как у той крохотной птички в старом доме Хадли. Гамаш подумал, не родилась ли она в сорочке.

– Превосходно, – сказала Рут, словно подначивая их возразить ей.

– Мы сегодня приглашаем народ на обед. Хочешь прийти?

– Я так или иначе собиралась. У меня виски кончился. Вы там будете? – спросила она Гамаша.

Он кивнул в ответ.

– Хорошо. Вы похожи на греческую трагедию. Я могу сделать заметки и написать стихотворение. Ваша жизнь наконец-то обретет смысл.

– Вы меня успокоили, мадам, – слегка поклонился Гамаш.

Когда они продолжили прогулку, он сказал:

– Я бы попросил вас пригласить еще кое-кого. Жанну Шове.

Клара продолжала идти, глядя перед собой.

– Что-то не так? – спросил он.

– Она мне не нравится, пугает меня.

Гамашу очень редко доводилось слышать такие слова от Клары. Старый дом Хадли, нависший над ним, казалось, увеличился в размерах.

Агент Изабель Лакост устала слоняться по лаборатории. Ее заверили, что данные по отпечаткам пальцев готовы. Просто они куда-то затерялись.

Она уже встретилась с Франсуа Фавро, бывшим мужем Мадлен. Он был великолепен. Мужчина средних лет прямо с обложки модного журнала. Высокий, красивый, умный. Достаточно умный, чтобы откровенно отвечать на ее вопросы.

– Да, конечно, я слышал о ее смерти, но мы давно не виделись. И мне не хотелось лишний раз беспокоить Хейзел.

– Даже для того, чтобы выразить сочувствие?

Франсуа подвинул свою кофейную чашку на полдюйма влево. Лакост обратила внимание, что ногти у него неровно обкусаны. Беспокойство находит выход тем или иным способом.

– Я ужасно не люблю такие вещи. Никогда толком не знаю, что сказать. Вот посмотрите.

Он взял с письменного стола какие-то бумаги и протянул ей. На них было нацарапано:

«Сочувствую вашей утрате, она оставила большую…»

«Хейзел, я хочу…»

«Мадлен была чудесным человеком, ее потеря…»

И все в таком роде на трех страницах. Незаконченные предложения, недосказанное сочувствие.

– Почему бы вам просто не сказать ей, что вы чувствуете?

Он уставился на Лакост с таким видом, что она сразу вспомнила мужа. Так он показывал свое раздражение. Для нее чувствовать и выражать чувства словами было легко. Для него – невозможно.

– Что вы подумали, узнав о том, что ее убили?

Лакост знала, что если люди не могут говорить о чувствах, то они, по крайней мере, могут говорить о своих мыслях, которые нередко соприкасаются с чувствами. И определяются ими.

– Я подумал, кто мог это сделать. Кто ненавидел ее с такой силой.

– И что вы чувствуете по отношению к ней теперь? – спросила Лакост тихим рассудительным голосом. Вкрадчивым голосом.

– Не знаю.

– Это правда?

Молчание затянулось. Было видно, что эмоции одолевают его, он пытается сдержать их, пытается уцепиться за рациональную скалу своего разума. Но эта скала обвалилась, и он рухнул вместе с ней.

– Я люблю ее. Любил.

Он обхватил голову руками, вцепившись длинными тонкими пальцами в темные волосы.