Колодец старого волхва - Елизавета Дворецкая

— Вот как… — пробормотал Радча, покусывая конец длинной пряди и соображая. — Сговорились, стало быть, и более Галченя стал не нужен. Да неспроста это. Что-то тут нечисто…

— Надо его скорее выпустить! — крикнула Зайка. — Жутко ему там, под землей!

— Выпустить… — Радча немилосердно дергал себя за волосы, словно это помогало думать. — Да как? Ключ-то был один, у купца он. А купец так и отдал! Не затем он Галченю запер, чтоб тебе выпустить!

— Ты ведь ключ ковал — сделай другой! — предложила Зайка. Ей это казалось легко.

— Сделай! — недоверчиво-насмешливо повторил Радча, мигом представив хорошо ему знакомое, долгое и трудное дело ковки ключей. Но тут же понял, что другого способа спасти Галченю нет, и кивнул: — Сделаю, пожалуй. И правда, как я сам-то не додумался? У меня же две заготовки было, одна еще осталась.

Вспомнив о том, что сильно упрощало дело, Радча повеселел, и даже у Сияны полегчало на сердце.

— Слепок батя в ларь прибрал, да ничего, я достану, — уже бодро продолжал он. — А ты уймись, попрыгушка моя, и не кричи. Иоанн правду говорит, про лаз никому знать нельзя. И так довольно…

Он посмотрел на гончаровых сыновей. Под его взглядом Громча и Сполох дружно замотали головами.

— Не скажем, — заверил Громча. — Дело понятное…

— Да как бы она… — Иоанн с сомнением посмотрел на Зайку.

— Не тревожься, отче, Зайка и слова не вымолвит, — заверил его Радча. — Правда?

Зайка помотала головой, словно поклялась вовек не открывать рта. Запрет Иоанна ее не удержал бы, но если Радча велел молчать, то из нее и щекоткой слова не вытянуть.

Радча ушел в кузню, Зайка увязалась за ним, Иоанн пошел на епископский двор, а Сияна вернулась в отцовскую гридницу. Заметив, что на ней лица нет, Провориха приступила к ней с расспросами. Едва отделавшись от няньки, Сияна отозвала Медвянку в сторону и шепотом рассказала ей обо всем. Удержаться было немыслимо: жуткая тайна стесняла ей дыхание, наполняла дрожью, Сияне просто необходимо было с кем-то поделиться.

Медвянка слушала ее, волнуясь и тревожась, но больше из-за волнения и тревоги Сияны. Сердце и мысли самой Медвянки были заняты одним Явором, и даже после таких новостей она прежде всего подумала о нем.

— Вот что — молчи, чтобы Явор не знал, нечего его тревожить, — сказала она Сияне. — Радча обещал — значит, сделает, а тебе беспокоиться нечего.

Весь день они обсуждали новости только между собой. Дело шло к вечеру, а от Радчи никто не приходил. Иоанн тоже не показывался.

Под вечер пришел незнакомый парень.

— Обережа просит боярышень пожаловать к нему! — сказал он, низко поклонясь Сияне и Медвян-ке. — Только никого более звать не велел — хочет он вам тайный заговор открыть!

Парень таинственно покосился на задремавшего Явора.

— А ты-то кто такой? — спросила Медвянка, удивленная видом незнакомого лица. Уж она-то, казалось бы, всех голубей в городе знает!

— Из пришлых я, — туманно объяснился парень. — Ратник купеческий. Ходил я к волхву мудрому за советом, а он меня к вам снарядил с поклоном.

Обе девицы удивились — Обережа всегда приходил сам, — но тут же отправились на зов. Провориха сидела в горнице с младшими боярышнями, их ухода никто не заметил. Сумерки сгущались, в детинце уже казалось пусто, люди разошлись по своим дворам.

— Смотри-ка! — Медвянка издалека показала Сияне на церковь. — Видишь, дверь отперта. Верно, Радча уже там.

За звуком собственного голоса она не услышала тихих шагов сзади. Вдруг ей почудилось за спиной чье-то осторожное движение. Медвянка хотела обернуться, но не успела: сильные руки схватили ее, в рот затолкали скомканный платок. Рядом коротко вскрикнула Сияна: шедший позади парень «из пришлых» проворно зажал ей рот, кто-то вцепился ей в запястья, а рядом уже слышался торопливый стук шагов нескольких человек, учащенное дыхание, распоряжения и поругивания шепотом. Кто-то мигом скрутил обеим девицам руки и ноги, поднял и бегом понес куда-то. Они бились, извивались и пытались кричать, но все тщетно. Кто, куда, зачем тащит их — сни знать не могли, но острое чувство опасности и страха заставляло их биться и рваться, несмотря на зажавшие рот платки и силу, с которой их держали.

* * *

Целый день Радча в кузне ковал ключ. А Живуля рыдала взахлеб с тех самых пор, как услышала разговор вернувшегося под утро Яруна и Добычи. Ни за что она не могла поверить, что Галченя остался у печенегов по своей воле, слишком хорошо она знала его любовь к ней, к матери, к Белгороду, его благодарность и неспособность к предательству. Всем сердцем она была убеждена, что с ним случилась беда, что его, может быть, уже нет в живых. Она жалела о его несчастливой жизни и горькой ранней смерти, и теперь он казался ей еще милее, чем раньше. Живуля плакала и плакала, словно слезы ее били неиссякаемым источником. Только она нашла себе друга по сердцу, поверила, что будет с ним счастлива, а боги отняли его — за что?

Мрачный, как осенняя туча, Добыча велел Живуле идти домой к отцу, но она не послушалась. Словно невидимая цепь приковала ее ко двору старшего замочника, она не могла отойти от места, где в последний раз видела Галченю. Лицо ее раскраснелось, веки опухли, даже волосы, падавшие на лицо, намокли от беспрерывно льющихся слез. Рукава и подол, которыми она утиралась, промокли, хоть выжимай. Она охрипла, но продолжала отрывисто рыдать, словно над покойником, что-то неразборчиво причитала, взывала к богам и чуть ли не обвиняла их в жестокой несправедливости. Даже над мужем или женихом так убивается не всякая. Жена и невестки Добычи посматривали на Живулю с удивлением, не понимая, чем их печенег, как они звали Галченю, заслужил такую любовь. Раньше им и в голову не приходило, что хотя бы после смерти кто-то скажет о нем: «свете мой ясный», «ладо мой ненаглядный». Мудрый Обережа мог бы им пояснить, что любовь питается не достоинствами любимого, а только щедростью сердца того, кто любит, но старый волхв ничего не знал об этих событиях. Опасаясь последствий, Добыча хотел сохранить все в тайне и запретил домочадцам болтать.

Сам же Добыча стал думать о Живуле гораздо лучше, видя, как неутешно она горюет по его сыну. Он даже попытался сказать ей несколько неуклюжих утешительных слов, но Живуля ничего не слышала. Даже родных братьев, пришедших после полудня навестить ее, она не замечала.

Зайка с ее вестью застала Громчу и Сполоха как раз по пути сюда, но Радча строго-настрого запретил им рассказывать сестре, что Галченя сидит запертый в подземном ходе, — иначе тайну было бы невозможно сохранить. Громча и Сполох молча сидели рядом с рыдающей Живулей и тяжко вздыхали. Их мучала жалость к сестре и сознание, что они могли бы разом ее утешить, но братья не смели нарушить запрет.

А жалеть Живулю сыновья Меженя могли хоть целый день: у гончара кончились дрова и глина, а новых из-за осады было негде взять. Амбар был набит готовой посудой, но только Мать Макошь знала, попадет ли эта посуда когда-нибудь на торг. А жители Белгорода сейчас мало нуждались в горшках и мисках: туда было почти нечего положить. Подвоза съестного в город тоже не было, припасы приходилось беречь. Работа постепенно замирала во всех мастерских Окольного города, и многие его жители уже бродили по улицам, не зная, чем себя занять, и с тоской затягивая кушаки потуже.