Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

Однажды он меня неожиданно спросил в редакции «Правды»: «Тут так срабатываешься, что я уже не помню – когда в последний раз стоящую книжку читал. Не посоветуете ли мне что-нибудь почитать?» Я посоветовал ему «Сто лет одиночества». Такие люди, руководя культурой, сами в ней ориентировались еле-еле. Но все-таки была у них культура чтения, правда особого склада. Они понимали силу слова, понимали, как самый вроде бы мягкий подтекст может становиться рычагом исторических перемен.

В начале шестидесятых мне позвонил грузинский поэт Симон Чиковани, редактор тбилисского журнала «Мнатоби», близкий друг недавно ушедшего, не выдержавшего травли Пастернака:

– Генацвале, звоню тебе из аэропорта. Только что прилетел, отсюда еду прямо в ЦК. Вызвали на секретариат. Мозги промывать будут. И ты знаешь, кто меня предал? Грузины! Что происходит с грузинским народом, как низко он пал! Мне стыдно, что я грузин…

Такие слова редко можно услышать из грузинских уст.

– Что случилось, Симон Иванович? – встревоженно спросил я.

– Когда я узнал, что автобиографию Бориса не хотят печатать по-русски, я напечатал ее у себя в «Мнатоби» по-грузински. Я был уверен, что в Грузии не найдется ни одного человека, который меня предаст и донесет в Москву. И ты представляешь – меня предал кто-то из грузин… Что происходит с грузинским народом, что происходит…

Я невольно улыбнулся возмущению Симона Ивановича, потому что тираж «Мнатоби» был где-то около пятидесяти тысяч, и «недонос» на опубликование – даже по-грузински – автобиографии только что разоблаченного «врага социализма» Бориса Пастернака был практически невозможен. Предательство преподавалось как норма поведения. К счастью, оно прививалось не всем.

Через несколько часов Симон Иванович приехал ко мне прямо из ЦК гораздо более веселым, да еще и выпившим! Он рассказал, что головомойка на секретариате была короткой. Дмитрий Алексеевич Поликарпов, заведующий отделом культуры ЦК, сам докладывал этот вопрос, сам и «прорабатывал» Чиковани, но сам и боролся за то, чтобы выговор был «без занесения». Затем он пригласил Чиковани к себе в кабинет.

– Ну, мы победили… – сказал он со вздохом облегчения, хотя побеждать ему приходилось практически себя самого. – Теперь можно и попраздновать. Ты что думаешь, я забыл твое гостеприимство в Грузии?

Поликарпов открыл свой сейф, достал из него бутылку водки, бутерброды с колбасой. Они выпили.

– Только ты больше меня не подводи! – сказал Поликарпов, наставительно подняв указательный палец, и они выпили по второй, а потом и по третьей. Когда бутылка опустела, Поликарпов, еле заметно покачиваясь, снова пошел к сейфу и вытащил оттуда – что бы вы думали? – старомодную виктролу, заводящуюся ручкой. Чиковани был уверен, что он поставит сейчас русскую народную песню или Клавдию Шульженко, но личный вкус Поликарпова оказался неожиданно «упадочным» – он в своем угрюмом идеологическом сейфе вместе с водкой держал бывшего эмигранта Александра Вертинского, который когда-то оплакал в одной из песен юношей-юнкеров, убитых большевиками.

Чиковани рассказал мне о тайне поликарповского сейфа почти шепотом, хотя мы были с ним вдвоем:

– Знаешь, генацвале, когда он завел Вертинского после того, как прорабатывал меня за недостаточную партийную бдительность, мне стало не по себе. Это было так же, как если бы председатель общества вегетарианцев тайком, как Васисуалий Лоханкин, жрал по ночам мясо, да еще из чужих кастрюль…

Поликарпова я хорошо знал задолго до рассказа Чиковани о тайной любви этого несгибаемого идеолога к Вертинскому. Несмотря на эту поразившую меня сентиментальную «червоточину», Поликарпов был одним из убежденных представителей старой сталинской гвардии. После антисталинского доклада Хрущева на XX съезде Поликарпов написал свое особое мнение в Политбюро и оказался на время в опале. Он был последним коммунистическим фанатиком, которого я видел, – после пошли циники. Поликарпов не был мастером заспинных интриг и говорил писателям то, что думал, в глаза, но то, что он думал, было ужасно. Партия для него была выше всего – выше всех людей, включая его самого. Говорят, во время войны, будучи председателем Комитета по радиовещанию, он работал чуть ли не по двадцать четыре часа в сутки. Охотно верю. Эти люди себя не жалели. Но и других тоже. Затем Поликарпова «бросили» на писателей. Вот реальная история, впоследствии ставшая анекдотом: Поликарпов был на приеме у Сталина и просил перевести его на другую работу, ибо все писатели, как печально доложил он, это пьяницы, бабники и скрытые или явные антисоветчики. Сталин слушал его, слушал, а потом взял да и сказал, попыхивая трубкой:

– Все верно, товарищ Поликарпов, все верно. Действительно, наши писатели почти поголовно – пьяницы, бабники и скрытые или явные антисоветчики. Но справедливый гнев нашего народа уже уничтожил самых одаренных из наиболее зловредных писателей. Что же делать с оставшимися? Любая уважающая себя страна, товарищ Поликарпов, не может остаться совсем без писателей. У меня нет других писателей для вас, товарищ Поликарпов. Поэтому идите и работайте с этими.

Итак, я принадлежал к тем писателям, с которыми по сталинскому указанию и работал Поликарпов. Впервые я столкнулся с ним во время его опалы, когда его «перебросили» в Литинститут. Разумеется, он не мог меня любить, потому что он был сталинистом, а я – антисталинистом. Может быть, таких, как я, он даже презирал, ибо считал нас конъюнктурщиками. Поликарпов несколько раз хотел исключить меня по разным поводам, но никак не получалось. Однажды он вызвал меня и с хмурым торжеством протянул мне милицейский протокол. В нем черным по белому было написано, что студент Литинститута Евтушенко Евгений Александрович, родившийся 18 июля 1933 года на станции Зима Иркутской области и проживающий по адресу: Четвертая Мещанская, д. 7, кв. 2, будучи в состоянии сильного опьянения, приставал к женщине-таксисту, требуя, чтобы она повезла его к ней домой, а затем разбил автомобильное окно и плюнул ей в лицо.

– Ну, теперь тебя ничто не спасет, – сказал Поликарпов, обращаясь ко мне по привычке старой партийной гвардии на «ты».

– Все правильно, – ответил я, – дата, место рождения, адрес. Только подпись не моя.

Поликарпов, думая, что я выкручиваюсь, немедленно поехал со мной в отделение милиции. Там подтвердили, что мои паспортные и адресные данные сообщил как свои совсем другой человек. Впоследствии выяснилось, что это был стихотворец Лев Халиф, несколько раз пользовавшийся моим гостеприимством и отплативший мне вот таким образом. С того раза Поликарпов стал несколько остерегаться делать в отношении меня слишком поспешные выводы.

Судьба распорядилась так, что нам было суждено сталкиваться лицом к лицу множество раз. Цензоров из Главлита я никогда не видел. Их так и называли – «невидимками». С ними общались только ответственные секретари и главные редакторы. За исключением Твардовского. Он говорил, что никогда не унизится до того, чтобы разговаривать с цензором, ибо это будет как бы признанием права цензуры на существование. Лицемерное правило заключалось в том, что редакторы должны были сообщать замечания цензуры писателям как свои собственные. Когда мой роман «Ягодные места» остановил главный официальный цензор – председатель Комитета по охране государственных тайн в печати П. А. Романов и я позвонил ему, он не без барского удовольствия сказал мне бархатистым отеческим баском: