Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

отношения, то у них не было возможности отказаться от материнства. Как и в нацистской Германии, советские руководители, учитывавшие вероятность однополых контактов между женщинами, возможно, полагали, что половой акт с мужчиной способен «излечить» лесбиянку[818]. И наконец, нельзя просто так сбрасывать со счетов образ самоотверженной и политически сознательной большевички старого типа (воплощенный, например, в облике вдовы В. И. Ленина Надежды Крупской), а также скорее приобретенные, нежели врожденные черты «маскулинизации» (такие как навыки работы с техникой и отвага). Политическую грамотность, техническое мастерство и способность работать под давлением надлежало культивировать среди огромной массы новых работниц, приходивших на производство. В противоположность этому «феминизация» облика «жены-активистки» была знаком особого статуса, которые показывал ее принадлежность к управленческой элите – детищу кадровой политики сталинского периода[819]. Синкретичная природа сталинской семейной политики породила множество противоречий между новым и старым образом мысли относительно приемлемой гендерной роли женщины.

Отголоски таких неустоявшихся ожиданий присутствовали на страницах трудов судебных гинекологов середины 1930-х годов. Когда в 1933–1934 годах специалисты по судебной медицине совместно с юристами и органами внутренних дел разработали примерные «Правила амбулаторного судебно-медицинского акушерско-гинекологического исследования», они избегали откровенного упоминания о женских однополых правонарушениях, подобных «педерастии». Цитируемый ниже отрывок, касающийся сбора доказательств полового преступления, указывает на то, что специалистами учитывалась предусмотренная гендерно-нейтральной статьей 152 УК РСФСР 1926 года возможность покушения женщин на девушек. Осмотр женщин (преступниц либо их жертв) надлежало проводить в соответствии со следующими указаниями «Правил»:

<…> для установления девственности или изнасилования с растлением либо развратных действий или половой зрелости эксперт обязан определить: а) общее состояние свидетельствуемой: телосложение, соответствие внешнего вида указанному ею возрасту, инфантильность, вирилизм (омужествление), ненормальности волосяного покрова, пороки общего развития и проч.[820]

Далее «Правила» предписывали врачам проверять, какому типу – «маскулинному» или «феминному» – соответствует волосяной покров осматриваемой женщины. В зависимости от цели осмотра врачам надлежало собирать также сведения о «половой жизни» женщины и, согласно этим «Правилам», требовалось задавать два ключевых вопроса: «Половая жизнь: если не отрицается, то с каких лет началась; [были ли] извращения». Согласно формулировке «Правил», судебные эксперты и юристы, следуя нейтральному с гендерной точки зрения языку закона, допускали возможность покушений взрослых женщин на сексуально незрелых девушек. Уголовный кодекс меж тем не поднимал вопрос об особенностях телосложения насильника или жертвы или о «вирилизме». Включение их в медико-правовые «Правила» указывало на разделявшиеся экспертами ожидания, что в однополом акте по крайней мере одна женщина относится к категории «маскулинизированных». Представители органов внутренних дел и юриспруденции, одобрившие «Правила» в 1934 году, сохранили такие упоминания о «маскулинизированных» женщинах даже вопреки кампании против «биологизации» наук, сопровождавшей культурную революцию. Год спустя эти правила были опубликованы в руководстве по судебно-медицинской акушерско-гинекологической экспертизе, в котором довольно неуклюже рассматривался вопрос о «педерастии». Н. В. Попов и Е. Е. Розен-блюм в комментариях по поводу «насилия с половыми извращениями» лишь кратко коснулись вопроса о женских однополых покушениях. Они уклонились от какой-либо дискуссии о маскулинизации женщин-преступниц или жертв женских покушений, хотя воспроизведенные в том же издании «Правила» указывали на маскулинизацию как на весьма важный побудительный фактор к совершению преступлений подобного рода.

Вместо этого Попов и Розенблюм, не желавшие подчеркивать предписанную в эпоху НЭПа «биологизацию» женской гомосексуальности, которая подразумевалась в «Правилах», писали, что лесбиянки встречаются редко, для России это явление чуждо и для судебной гинекологии оно не так важно. «Лесбийская любовь» была одним из редких, но не обязательно криминализированных половых извращений, о которых судебно-медицинским экспертам следовало быть в курсе. «Трибадия» не приводила к «изменени[ям] в области гениталий <…>, если не считать редких, наблюдавшихся в Париже, случаев ранения клитора от укуса во время сношения». У «активной партнерши» можно было наблюдать «удлинение клитора», а их жертвы часто демонстрировали признаки истерии или более сложных психических расстройств[821]. Если Попов и Розенблюм возродили архаичное представление о «педерастии» как о явлении, находящемся в ведении судебной гинекологии, то, игнорируя мнение отечественных авторитетов, изучавших женскую гомосексуальность, они вернулись к избитому представлению о невинной России и сексуально извращенной Западной Европе. Единственным источником, который они процитировали по этому вопросу, оказался труд Луи Мартино «Лекции о деформации вульвы и аналиса» (Leçons sur les déformations vulvaires et anales, 1883). В силу временной и культурной отдаленности этот труд представлял «лесбийскую любовь» как весьма экзотическую[822]. Неподготовленный читатель мог воспринять ее как симптом буржуазного вырождения, характерного либо для императорской России, либо, что более вероятно, для парижского общества. Одновременно, указывая на вероятность психических расстройств «трибад», Попов и Розен-блюм намекали, что они предпочли бы оставить эту проблему психиатрам. При всех недомолвках и отрицаниях, комментарии этих врачей по поводу «лесбийской любви» отражали противоречивые гендерные течения середины 1930-х годов – дилемму в отношении «маскулинных» качеств женщин и тревогу за женщин, избегавших материнства.

Заключение

Синкретизм, которым охарактеризовалось конструирование сталинской системы гендерных и семейных отношений, сказался самым непосредственным образом на советских конструкциях однополой любви, оформившихся в 1930-е годы. Элементы разнообразных подходов к сексуально-гендерному диссидентству в эпоху царской империи и в период НЭПа сочетались с лозунгами и крайностями первой пятилетки. Сталинизм возродил и укрепил водораздел, который характеризовал еще дореволюционные взгляды – различия между мужской и женской формами гомосексуальности. Гендерно-нейтральный язык, типичный для описания половых преступлений в первых большевистских уголовных кодексах, которые были применены в «модернизированных» советских республиках, был отвергнут в новом законе против мужеложства 1933–1934 годов. Это был резкий разворот от ключевого принципа сексуальной революции, который тем не менее уже имел прецеденты в законодательстве времен НЭПа за пределами «модернизированной» европейской части, а именно – в «отсталых» окраинных республиках, где «пережитки родового быта» каталогизировались как преступления, явным образом разделяемые по половому признаку. В Советской России преследование однополой преступности в церковной среде представляло еще один большевистский прецедент, когда «пережитки» прошлого наносились на социальную карту как пороки, порожденные буржуазным классом, но не служащие историческим фоном «первобытного» общества. Для передового населения – рабочих и крестьян – передовой «нации» (России и ее «цивилизованных» партнеров по социализму) уже был припасен путь, на котором отношение революционного правосудия к половым преступлениям должно было отличаться секуляризацией (то есть освобождением от церковного влияния), медикализацией и гендерно-неакцентированной модерностью.

То, что внимание уделялось исключительно мужской гомосексуальности, отражало ведущую роль, которая в мировоззрении русских марксистов привычно отводилась мужчине. В то время как пролетарии – как мужчины, так и женщины – были номинально равны, партийные активисты, начиная с революции и до становления сталинской системы, боялись политически несознательных женщин. Вероятно, из-за этого революционная иконография представляла большевистское движение абсолютно маскулинным[823]. Деморализация «совершенно здоровой молодежи, красноармейцев, краснофлотцев и