Пардес - Дэвид Хоупен

Я потупился, мне вдруг стало стыдно, как всякий раз, когда мои родители ссорились.

– Мы-то здесь при чем? – продолжал Эван. – Ты же держишься без труда. Ты соблюдаешь кашрут. Иден сам так решил.

– Какая разница, что делаю я, – раздраженно возразил Амир.

Я проглотил прожеванный кусок и положил пиццу на стол.

Эван подался вперед:

– Как ты думаешь, Иден стал сильнее или слабее от того, что так поступил?

– Забей. – Амир яростно ковырял вилкой салат. – Я не собираюсь обсуждать с тобой такие вещи.

– Я серьезно. Я знаю, ты считаешь, мы дурно на него влияем, но точно так же можно заявить, что Иден сам предпочел согрешить.

– Чувак, давай не будем портить обед. – Ноах взял Эвана за плечо.

– И кипу он вдруг перестал носить, – заметил Оливер, мирно потягивая “пинья коладу”. – Или мы не хотим это признавать?

Я покраснел, сжал вилку.

– Я ношу кипу.

Оливер пожал плечами:

– А с той девахой у тебя что? Ты все еще молишься каждое утро?

У меня кожа горела под кипой.

– Отстань, – сказал я.

– Да ладно, – произнес Оливер, – меня это не касается.

– Дело вот в чем, – не унимался Эван. – Мы можем смеяться над Иденом, но это недальновидно. Это импульсивная реакция, поверхностное суждение, поскольку на самом деле он заслуживает похвалы.

Я удивленно поднял глаза:

– Что?

– Подумайте сами. Перед вами человек, которого воспитывали по определенным правилам, так? Привыкший к одному-единственному, довольно строгому образу жизни. При этом он чего-то хочет, даже если это противоречит его привычкам. И что же он делает? Не сразу, не без поддержки, но он берет то, что хочет, и в нравственном отношении это куда благовиднее, чем если бы он подчинился традициям. Что говорится в Гемаре? Когда мы делаем то, что обязаны делать, мы тем самым стяжаем большую похвалу, чем если бы мы были свободны от обязательств. Так и здесь, только немного иначе. Мы, – он обвел рукой Оливера, Ноаха и Амира, – родились в среде, которой присуща своего рода нравственная вялость – по крайней мере, по сравнению с Иденом. В детстве мы видели разные противоречия и притворство. Идену надо поставить в заслугу, что он преодолел этот барьер, поскольку у него он выше, чем у нас, а значит, ему потребовалось больше нравственной решимости, скажем так.

– С тобой явно что-то не то, – заметил Амир. – Эти дикие философские рассуждения, все это… странно как-то.

Ноах отодвинул рыбу:

– А ведь обед начинался так приятно.

– Согласен с Ноахом, – подхватил Оливер, – давайте не будем блумифицировать.

– Кстати, Эв, прошлой ночью, когда ты отрубился, мне не спалось и я пошел искать, что бы почитать. – Амир сложил ладони. – И знаешь, что я нашел?

Эван не моргнул.

– Я взял одну из твоих книг, пролистал. Куча примечаний на полях.

– Какую книгу? – уточнил Эван.

– Шопенгауэра.

Я прикусил губу.

– И? – спросил я, потому что Эван молчал.

Амир пожал плечами:

– Полная чушь. Какая-то хрень насчет того, что Лукреций ошибался в том-то, еще какой-то чувак ошибался в том-то. В общем, я не знаю, бред сумасшедшего.

– Невежливо совать нос в чужие дела, – спокойно произнес Эван. – Я, может, на тебя в суд подам.

Ноах махнул официанту, чтобы принес счет.

– Круто, ну что, пошли кататься на гидроциклах? Я нашел в интернете, недорого.

Эван поднял “Ред Страйп”:

– Тост. За Идена. За то, что ему хватило смелости покориться желанию, превратить себя в зверя, чтобы избавиться от пытки быть человеком.

Я старался не обращать внимания на слова Эвана, но тщетно. Он был прав. Я все дальше уходил от того, что прежде считал своей жизнью. Днем позвонила мать – в первый раз с тех пор, как я уехал, – и я не взял трубку: после того, что сказал Эван, у меня не было сил отвечать на вопросы, что я тут ем, ношу ли тфилин и есть ли здесь шул, где собирается миньян. Вечером я едва не согласился, когда ветеринарша протянула мне пузырек, и при мысли о том, где я – на пляже в неурочный час, в зубах догорает косяк, рядом чужая полураздетая девица нюхает кокаин, – в голове моей вновь зазвучал голос Эвана. Я уже не тот, что был, и не тот, каким надеялся стать, когда уезжал из Бруклина. Я наконец-то набрался опыта, но при этом опустошил себя. Элиот утверждал, что поэтический рост требует “неуклонного уничтожения личности”, именно это я и чувствовал в такие вечера – словно во мне вымирает нечто важное. Сперва мой мир менялся постепенно, теперь же почти в одночасье он поменялся колоссально, точно после землетрясения. И если кровавый прилив еще окончательно не затопил моей стыдливости священные обряды, она уже дергалась под водой[230].

* * *

В последний вечер мы были на пляже, раскуривали косяк у набережной, я бродил как в тумане, потому что пил, курил и почти не спал. Над океаном дул сильный ветер. Я сдерживал дрожь.

Оливер взмахнул телефоном, показал нам сообщение:

– Дамы из Флоридского университета прислали адрес.

Я и не подозревал, насколько укурился, пока не встал и не услышал невидимый треск, будто кто-то щелкнул пальцами у меня под ухом. Внезапный эффект Доплера: световые волны меняют частоту, меня одолевает холодная тошнота. Я согнулся, схватился за голову, надеясь, что меня отпустит. Не отпустило.

Ноах, тоже под кайфом, взбодрил себя пощечинами.

– Все в порядке, бро?

Эван раздраженно посмотрел на меня:

– Не начинай, Иден. Хоть на миг выберись из своей головы и просто получай удовольствие.

– Я… – В небе луна, полная, хрупкая. Поднимается ветер. Мои зубы стучат. – Может, трава плохая?

– Исключено. – Оливер пнул в мою сторону песок, заказал “Убер”. – Эван сам выбирал.

Материализовалась машина, быстро переместила нас в дом на пляже. Я всю дорогу просидел, высунув голову в окно, ночь утратила форму, темные вихри туманили взгляд, в ушах звенело так, что я морщился. Дом кишел телами: студенты, местные, бездомные, старик с тростью.

Крики, тычки, сумрачные коридоры. Друзья мои испарились, я зажмурил глаза: вот я стою на коленях на заднем дворе, лицом к океану, и блюю в траву. Справа от меня сидит по-турецки женщина, пересчитывает двадцатки, терпеливо ждет, когда меня перестанет тошнить.

Мертвенно-бледная. Глаза подергиваются. Рот как из Беккета[231].

– Сколько тебе лет?

Я вытер губы.

– Восемнадцать.

Она протянула мне левую руку – тонкую, в жилках, – а правой, с черными ногтями, погладила по щеке.

– На, прими. – Она положила мне на ладонь две пулевидные таблетки. – Это поможет.

Золотые взрывы, с деревьев сыплются змеи, тигр в чудовищной глубине. Кто вы? – попытался было спросить я, но вместо