Мертвые воспоминания - Ирина Родионова

— Я сейчас тазик, или чашку эмалированную принесу…

— Нет! — в его ввалившихся глазах мелькнуло темнотой. — Нет.

— Пеленку? — жестоко хлестнула она, и снова это тошнотворное чувство власти над ним завладело ею с ног до головы. Жалкое и слабовольное, чувство собственного бессилия, его хотелось сорвать, как гниловатую влажную тряпку, и отбросить в сторону. Но Дана упивалась им, и отвращение это было почти желанным. Она не должна была этого испытывать.

Но испытывала.

Отец, больной и неспособный подняться с дивана, меньше всего сейчас годился на подушку для битья. Услышав ее, он оплыл лицом и отвернулся. Дана собрала грязную посуду и в молчании пошла на кухню.

Он швырнул чем-то ей вслед — то ли забытой пластмассовой кружкой, то ли бутылочкой из-под таблеток, но промахнулся. То ли специально, то ли попросту не хватило сил. Отец закряхтел, и Дана побоялась, что он заплакал — она была уверена, что отец не умеет рыдать, и специально расчеловечивала свои чувства к нему. Если он не испытывает даже простых эмоций, вроде счастья или горестей, то она легко сможет его не жалеть. Вымыла посуду, прислушиваясь к каждому скрипу — отец молчал.

В обед Дана принесла тарелку с жирным бульоном и парой вареных морковных долек, поставила на тумбочку в изголовье, отступила. Он косо глянул на нее, но смолчал — ни благодарности, ни гнева. Она хотела предложить ему снова попробовать встать, но сразу поняла, что путь до ванной комнаты неблизкий, и даже если подняться с дивана для отца теперь невыполнимая задача, то они вряд ли столько пройдут даже вдвоем, а сама она и волоком отца не дотащит. Мысленно записала себе попросить у матери пеленки для лежачих больных. Мать, конечно, расстроится, примчится с выпученными от страха, овечьими глазами и встанет под дверью, но что-то же надо было решать.

К вечеру комната погрузилась в полумрак, но вовсе не от заходящего солнца. Отец не мог ее позвать, только хрипел что-то в полубреду. Кожа его пылала — от отца шел жар, как от печки-буржуйки, и Дане сразу же вспомнился домик у бабули с дедом, связки трав под деревянным закопченным потолком, вязаные половички и поспевшая в чугунке рассыпчатая сладкая картошка… Отцовский жар был страшным, лишенным уюта или спокойствия, он был агонией угасающего человека. Дана могла даже не подходить, чтобы обо всем догадаться.

Губы его совсем почернели, а вот воспаленные белки глаз стали розово-белыми, мутными, слепыми. Отец гнулся на простыне, прогибал поясницу и приподнимал впалую грудь, силясь вздохнуть, но воздуха для него не осталось. Дана забрала весь воздух себе.

Она все же подошла, присела на корточки — не приблизиться больше, не протянуть к нему руки. Она хотела помочь, но не понимала, как. Делать искусственное дыхание? Вызывать врачей? Молиться?.. Мысли бились внутри черепа, как хрупкие молочные мотыльки, и, едва подлетая к отцовскому телу, сворачивались от огня. Дана медлила.

— Тебе плохо? — глупо спросила она и все же взяла его за пальцы.

Отец стонал. Сипел, распахивал рот, тянулся. Он выглядел потерянным и таращился так, словно не узнавал ее, и Дана отвернулась. Что-то щелкнуло у нее в голове, щелкнуло так отчетливо и громко, что напомнило разогнувшийся коленный сустав, а потом — хруст от стеклянного елочного шарика, что разбился о голые половицы. Она задержалась на этом щелчке, потому что мысль, пришедшая с ним, никак не хотела приживаться.

Он ничего не может сделать — ни позвать на помощь, ни закричать. Это уже не власть над ним, мелочная и трусливая, это стиснутая в кулаке жизнь, душа. В кулаке у Даны, который раньше мог только бессильно лупить в стену, когда внутренности ныли и тянуло в животе, а отец, вытерев лицемерные слезы, шел на кухню курить и засыпал прямо за столом. Он был ее родным человеком, родителем — без него Дана не существовала бы.

Но она почти и не существовала рядом с ним.

Пришли мелкие: затопала в коридоре Аля, рассмеялась весело и легко, следом за ней выглянул и Лешка. Дана думала о матери, которая, конечно же, вернется, стоит отцу только приподняться и щелкнуть пальцами, как по собачьим ушам — она завиляет хвостом, сощурится и простит. Она приведет с собой детвору, и все начнется по-старому. Дана будет прятать от отца мокрые, желто-пахучие простыни с Алиной кровати, Лешка повзрослеет и… Он встанет против отца, заломит ему руку, и тут простой пощечиной уже не отделаешься. Брат не будет терпеть побои.

Он убьет отца. За маму, за Дану, не дай бог еще и за Алю — в этом она почти не сомневалась.

А Дана никого не будет убивать. Она просто не вызовет скорую.

Мысль потрясла настолько, что Дана села на пол, сложилась тряпичной куклой и уставилась отцу в лицо. Она все еще видела черты, которых боялась до крика, но видела и бесконечно больного, уставшего от этой болезни человека. Папа напоминал сейчас того, обычного, который мычал над раковиной или гонялся за Алей с пылесосом, а она визжала и запрыгивала на Лешкин второй этаж. В детстве Дана накладывала на отца «проклятья» — лепила куколки из соленого теста, обматывала их нитками и втыкала горячие иголки с круглыми булавочными наконечниками. Потом мечтала, чтобы отца переехала машина. Мстительно радовалась, когда он заболел вместо Али — будто и правда перетянул болезнь на себя.

Но сейчас в ней не осталось злости. Такая же усталость, как и у него самого.

— Врачи, — одними губами попросил отец.

Дана не шевелилась.

Она знала, что так нельзя. Это убьет в ней все человеческое, она не сможет остаться с семьей, не сможет смотреть на себя в зеркало, когда будет чистить зубы перед сном и сплевывать белую пену в сток. Никому не позволено такое решать. О том, что поймет отец за мгновения до смерти, и думать не хотелось — он же все равно их всех любил. По-своему, да, собственнически и порой очень жестоко, он любил.

Он человек.

Дана не может так с ним поступить.

Она ждала. Затряслись губы, и Дана зажала их рукой.

— Фр… — повторил отец, не понимая, почему она сидит и смотрит. Она видела это в его едва приоткрытых глазах.

Она не станет ничего делать — он просто угаснет, а она расскажет полицейским или скорой, что спала. Не слышала, не знала. Папу убил коронавирус, он всех убивает. Просто подождать…

Брякнул телефон. Она поднялась, словно в забытье, и пошла