От/чет - Василий Сретенский

Первый тип, самый распространенный, — потребители культуры. Это те, кто не вносит в коммуникационное пространство ничего своего. Именно они живут в мифологическом и ритуальном культурном пространстве. И к тому же стремятся его максимально упростить, дабы в нем лучше ориентироваться. Например, свести все богатство речи к набору табуированных слов и выражений, музыку — к ритму науку — к магии, многообразие социальных отношений — к двуединству «свой-чужой», в котором ориентирами выступают раса, религия, тусовка, банда и т. п.

Второй тип — те, кто творит новое коммуникационное пространство. Это люди индивидуальной, но отнюдь не всегда успешной судьбы. Люди с сознанием, не совпадающим с принятыми в обществе ритуально-массовыми формами поведения. «Творцы» воспринимаются большинством не как герои, а как чудаки, аутсайдеры, маргиналы не по обстоятельствам жизни, а по странному нежеланию быть как все, например, не писать на парте и не писать в подъезде.

А вот третий тип — это «люди успеха», в качестве которых в современном обществе выступают: публичные политики (ролевая функция — «вождь»), поп-звезды (ролевая функция — «шаман»), бизнесмены-олигархи (ролевая функция — «лучший охотник»). Их также можно назвать «адаптерами» — то есть теми, кто приспосабливает существующие и появляющиеся культурные формы к сознанию простых потребителей, упрощая их до возможного предела. «Люди успеха» выполняют важнейшую культурную функцию. Они личным примером указывают людям толпы: это новшество должно быть отвергнуто, а этим можно пользоваться, оно неопасно, а если взять вот так и сделать вот этак, то может быть даже полезно.

«Адаптером» может быть и «творец». В этом случае он выступает в роли «старейшины племени». Таковы знаменитые писатели и художники, нобелевские и прочие лауреаты. Присутствие в племени «старейшины», «мудреца» не отменяет, но освящает действующие в племени крайне примитивные ритуалы, поддерживаемые «людьми успеха». И только длительной и неблагодарной работой, исподволь и незаметно для остальных, «творцам-адаптерам» удается чуть-чуть изменить сложившиеся мифы и ритуалы, сделать их чуть сложнее и гуманнее. Хотя последнее высказывание сомнительно и нуждается в более тщательном доказательстве.

Быть «адаптером», «человеком успеха» и приятно, и трудно. Те из них, кто не обладает способностями «творца», должны всю жизнь выступать против собственных устремлений к примитивности и делать вид, что их культурное пространство сложно и многообразно (правда, современная поп-культура значительно облегчила их жизнь). Те же «адаптеры», кто остается творцом, вынуждены резко сужать свои интересы для того, чтобы быть признанными и понятыми (а значит, не съеденными) людьми своего племени.

Почитание «людей успеха», тотемистическое и фетишистское по своему происхождению, в той или иной степени свойственно всем обществам. И это подчеркивает, на мой взгляд, верность той мысли, что большинство людей живут с неолитическим сознанием, вынужденно приспосабливаясь к сложности культурного пространства, созданного «творцами» и поддерживаемого «адаптерами».

Еще одна записка: «Кто же тогда бунтари? Ведь теория „героев и толпы“ была создана специально для них?»

Ответ: Социокультурная роль «бунтарь» рассчитана на человека столь же первобытного и стадного, что и играющего социокультурную роль «вождь». Просто бунтарь — герой резерва. Когда все позиции «адаптеров» заняты, следовать правилам сообщества для достижения лидерства бесполезно. Нарушение правил во имя их последующего закрепления на новой личностной позиции — вот суть бунтарства. Кстати, замена вождя племени путем «поколенческой (молодежной) революции» — для первобытности дело обычное. Чтобы понять это, достаточно вспомнить мифы о низвержении первых богов их сыновьями. «Бунтари» свергают «шаманов», «старейшин» и занимают их места. А совмещение социокультурных ролей «творца» и «бунтаря» (что бывает, и нередко) вызвано только и исключительно тем, что «творец» стремится стать «адаптером» и получать свою долю поклонения от соплеменников.

После лекции зашел на кафедру. Лаборантка Маша напоила меня чаем с печеньем. Я не отнекивался. Позавтракать-то не удалось. Маше сняли брекеты, и она теперь все время улыбается. Улыбка у нее, прежде чуть стеснительная, теперь… задорная, что ли? Зубы ровные. И вообще она симпатичная. Держится очень прямо. И говорит правильно. Узнал, что учится на вечернем, на втором курсе экономического.

Сидя за чаем, подумал: а не попросить сейчас Машу выйти за меня замуж? Вот съезжу в Испанию, и свадьбу сыграем. Или нет, не поеду никуда. Сразу свадьбу. Колокольчики на антресоль закину, будет в той комнате детская. Маша будет учиться, я — зарабатывать. Перейду в альмаматерь, возьму пять учеников, к вступительным экзаменам готовить. А, черт, экзамены-то отменяют! Ну, не пойду в альмаматерь, мне и здесь хорошо, гранты нам тут обещают. Лишь бы вот так каждый день за чаем сидеть и на улыбку ее смотреть. Хорошая улыбка, добрая.

С такими мыслями я чуть не пропустил семинар. Провел его бегом. Не помню ни слова из того, что на нем говорили я сам или студенты. А когда семинар закончился, вышел из института с мыслью о том, что если Маше чего и не хватало в жизни, так это мужа за сорок лет с полным набором холостяцких привычек, ревматическими болями в пояснице и постоянной тягой превращать любую беседу в лекцию по культурологии. Нет, сегодня у нее дважды удачный день. Брекеты сняла — раз. Я вовремя вспомнил о семинаре — два.

К тому же мне надо было кое-что обсудить с самим собой. Прежде всего: как вести себя с этим самым Сергеевым А.М.? Вспоминая Машину улыбку, я решил, что если уж мне придется с ним, как он это называет, сотрудничать, то все, что он узнает от меня, будут знать и другие заинтересованные стороны, все трое: академик, испанец, библиофил. Прямо сегодня расскажу Керберу все, что знаю.

Так сразу полегчало от этой мысли, что захотелось даже выйти из метро пораньше и пройтись до «Исторички», подставив лицо ветру, а зонт — тому мелкому безобразию, что в осенней Москве почтительно именуют дождем.

Не люблю осень. Лето люблю. Оригинального в этом мало, но давным-давно любовь к лету и поэзии сблизила нас с Аленой. И я никак не могу вспомнить, было ли еще что-то, что мы любили оба. А между тем мы продержались десять лет. Хотя… На свете существует такое количество вещей, которые можно любить или не любить, что десять лет не кажется таким уж большим сроком, чтобы установить: все, что нравится мне, Алене отвратительно; все, что нравится ей, вызывает у меня либо скуку, либо смех.

Поэзия интересует меня теперь только как один из источников по истории быта. Я могу прочитать мини-лекцию минут на двадцать, комментируя строчку: «Однозвучно звенит колокольчик». А для комментария к строке: «И колокольчик, дар Валдая» — мне и часа будет мало. А лето… оно кончилось.

Между прочим, в пяти-шести метрах позади меня покорно мок без зонтика какой-то молодой человек в кожаной куртке и джинсах. Не тот, конечно, что столкнул меня с платформы в понедельник. Но в Москве сейчас каждый второй одевается так, как будто служит в специальных частях народного ополчения против здравого смысла и ему формой предписан кожаный верх и синий низ.