Атаман - Валерий Поволяев

Ближнее окружение атамана также без капитала не осталось: личная канцелярия Семенова получила, например, 180 тысяч рублей, комендант штаба — 100 тысяч и так далее. Вокруг атамана крутилась самая настоящая рублевая карусель, которая могла остановиться лишь тогда, когда из банковских ящиков будет взята последняя монета.

Но все равно золота было много, и Семенов, чувствовавший, что черные дни уже не за горами, понимал, что столько золота он ни унести, ни увезти с собою не сможет. Золото надо было спрятать.

Где спрятать, каким способом, с чьей помощью — этот вопрос решали, пожалуй, только два человека, больше никто — сам атаман да Таскин. Когда речь шла о золоте, атаман становился недоверчив и раздражителен.

Операцию по захоронению золота он готовил тщательно, но оказалось, что даже такую тайну сохранить невозможно. Когда золотой запас был погружен в железнодорожный вагон и под охраной двух бронепоездов отправлен к границе, ценный груз встретили каппелевцы. Они были об этой операции осведомлены также хорошо, как и сам атаман.

Семенов попросил, чтобы дали список сопровождающих груз, а также на каждого из этих двадцати человек «хваленку» — чем тот отличился, — и остался списком недоволен, несколько фамилий вычеркнул и приказал на их место найти новых людей. Имелись у атамана свои соображения, довольно жестокие — в духе контрразведки, закрутившей гайки до отказа: убрать всех, кто будет сопровождать груз, положить их рядом с золотом, превратить в вечных стражей клада. Иначе, понимал Семенов, ему не сохранить тайну золота — к золоту потянутся все, кому не лень.

Утвердил атаман только третий список «золотого конвоя» — прихлопнул лист бумаги ладонью и проговорил:

— Годится!

Уходили поезда со станции в предрассветной тиши, когда все было очень хорошо слышно — даже тоскливые вздохи медведя, в неурочное время вылезшего из берлоги в двенадцати километрах от железнодорожных путей. Вначале, шумно вздохнув и прокатав вхолостую колеса по рельсам, ушел бронепоезд с проржавелыми боками, украшенными следами свежей клепки, несколько минут спустя станцию покинул укороченный, облегченный поезд, состоявший из трех вагонов — в одном находилось золото, в двух других — охрана, в распахнутые двери угрожающе поглядывали коротко обрезанные, похожие на поленья, дула пулеметов «максим», затем, тяжело пыхтя, будто его давила астма, ушел второй бронепоезд.

Некоторое время был слышен их гул, потом все стихло.

Ни один человек не заметил, как с окраины станции, от темного дома почти беззвучно отделились два всадника на легконогих каурых конях и растворились в пространстве...

Вскоре на востоке сонно заворочалось, стараясь выбраться наружу, неяркое тревожное солнце...

Два бронепоезда и маленький кургузый состав усердно дымили, давили колесами изношенные чугунные рельсы, машинисты чутко прослушивали дорогу — ошибаться им было нельзя...

Ничто не предвещало ни беды, ни схватки с противником, ни какой-нибудь ловушки, такой как завал бревен или телеграфной опоры, опрокинутой на рельсы.

Над головным бронепоездом возникло белесое светящееся облако, устремилось вверх, и до машинистов двух других составов донесся глухой рев — машинист бронепоезда предлагал увеличить скорость. Так на скорости, под стук колес и шум ветра прошли одну крупную станцию, за ней другую. Машинист головного поезда повеселел, глянул в узкое, обрамленное кусками железа оконце, довольно кивнул — рельсы, поблескивая черными плоскими ребрами стыков, уходили к горизонту, хорошо накатанное полотно было ровным, как железная дорога из Петрограда в Москву. Путь был свободен.

Скорость бронепоезд набрал приличную, внутри всё бултыхалось, погромыхивало, звенело, ездило, скорость пора было сбрасывать.

Рябя ветками, назад соскользнули еще несколько худосочных, с тощими стволами деревцев, голая сосна, с которой стекла вся хвоя, расшелеперившаяся страшно, будто гигантский мертвец, вытаявший из земли; машинист сбросил скорость и выругал себя — слишком резко это сделал, буфера лязгнули громко, протестующе... Это означало, что два последних вагона, обычных, без брони — в одном находился уголь, в другом мука, — которые машинисту надлежало отцепить от состава на номерном разъезде, указанном в карте, — всадились в броневой вагон, идущий впереди.

Помощник машиниста это почувствовал, глянул удивленно на своего старшего напарника.

— Ты в бою еще ни разу не был? — спросил у него машинист и, зная, что помощник пороху не нюхал, ответил, не дожидаясь, когда парень откроет рот: — Не был! Челюсти будут стучать так, что их веревками придется привязывать к ушам, иначе они из своих гнезд повыскакивают... Понял?

— Врете вы все, дядя Петя, — проговорил помощник неверяще.

— Вру, — согласился с ним машинист, — но знай, малый, что во всяком вранье есть только доля вранья, все остальное— правда. Честно, я тебе не соврал. Когда бронепоезд начинает бить из орудий — не только челюсти клацают — голова оторваться может. Понял?

На этот раз помощник согласно кивнул.

Машинист вновь сделал едва приметное движение крупной, вытертой до желтого сверка рукоятью реверса, осаживая идущие в жесткой сцепке с паровозом вагоны; на этот раз он не промахнулся, сделал все как надо и удовлетворенно сказал помощнику;

— Учись, как реверсину по одной зарубочке спускать на нет. Умру ведь — и никто не научит. Большинство машинистов сбрасывают ход шаром — в три движения. И технику корежат, и зубы себе ломают, и паровозы вверх лаптями опрокидывают. А я... я тебя плохому не научу, у меня ты лоб никогда не расшибешь.

Вдруг глаза у машиниста округлились, сделались оловянными, будто пуговицы, разом потеряли живой разумный блеск, и машинист сделал резкое движение реверсом, разом осаживая и паровоз, и вагоны.

Помощник машиниста впечатался лбом в металлическую переборку, украшенную крупными шляпками клепок.

— Гэх! — вырвалось у него из горла хриплое, кожа на лбу украсилась тремя кровянисто-багровыми метками, парня будто кто клеймом опечатал.

В самом крутом месте поворота поперек полотна лежали толстые, испачканные глиной и мазутом бревна, заваленные одно на другое, и венчал этот завал огромный, не менее трех обхватов пень с торчащими в стороны кривыми щупальцами корней. От резкого торможения машинист также припечатался к реверсу, прокричал что-то невнятное, одной рукой схватился за висящую над головой проволочную петлю ревуна, потянул ее вниз. Раздался длинный тревожный гудок.

Под паровозом скрежетало железо, горел металл, раздавался оглушающе резкий свист пара, в обе стороны летели длинные струи огня, что-то рвалось, лопалось, визжало.

Двое артиллеристов кинулись к пушке, установленной на носовой платформе; один из них, кривоногий, в прожженной на спине шинели поспешно вогнал в казенник снаряд; второй, вывернув голову с широко открытым ртом, яростно хлобыстнул замком, досылая снаряд в ствол, потом, прильнув к окуляру, поспешно потянул вниз цепочку спуска — он видел то, чего не видел машинист.