О нас троих - Андреа де Карло

Я бежал рядом с ним, пытаясь понять, когда это он сумел потонуть в жизни Мизии, и легче мне станет, если я приму эту его установку, или только хуже.

Марко опять перешел дорогу, не обращая внимания на машины; теперь он тащил меня по какой-то аллее, пока, наконец, мы не оказались перед двухэтажным особняком, из каждой щелочки которого сочились свет, музыка, голоса. Он позвонил в дверь и повернулся ко мне.

— Повеселимся, а, Ливио, попробуем? Попробуем вспомнить, как это: жить здесь и сейчас, отдаться чувствам, ловить кайф, брать от жизни то, что она дает, пока дает? Ну сколько можно сидеть и мечтать, ловить мух, мучить самих себя?

— Попробуем, — сказал я.

Марко еще раз тряхнул меня за плечо; дверь открылась, и мы вошли.

Нас обожгло раскаленным — не то что дома у Марко — воздухом: особняк был забит людьми, живыми и энергичными, их связывали невидимые нити слов, жестов, улыбок, взглядов, вербального и невербального общения. На меня обрушилось разнообразие голосов и расцветок ткани, причесок и форм, пропорций, стилей одежды и типов поведения, словно я вдруг попал в мир на стекле микроскопа, увеличенный в тысячи раз. С каждой минутой я все сильнее осознавал, насколько же отвык от всего этого за последние годы, насколько же сузил круг своего восприятия, зажавшись в угол, откуда мог видеть лишь малую толику того, что происходит вокруг. Было страшно вновь оказаться на открытом пространстве, в хаосе бесконечных флюидов и токов, я не знал, как это выдержать, как этому противостоять. Оставалось одно: прятаться за Марко, плывя вслед за ним в море лиц, локтей, ладоней, улыбок, ног, сигарет, ботинок, юбок, декольте, галстуков, очков, грудей, взглядов, оскалов, улыбок.

Марко пожал руку хозяйке дома, познакомил меня с ней и двинулся дальше со мной на буксире; он выудил два бокала вина с первого же попавшегося под руку подноса, один дал мне, а второй выпил в два глотка и тут же вернулся за другим. Его тут многие знали: махали ему, улыбались, хватали за рукав. Какая-то высокая девушка бросилась его целовать, прижалась к нему всем телом и стала расспрашивать, как он поживает; высокий грузный парень, постриженный под ёжик, прокричал с другого конца комнаты: «A-а, так ты жив-живешенек!» Все они познакомились с ним в те годы, когда мы не общались, и все явно были от него без ума, судя по цепной реакции улыбок, по тому, как они поворачивались, ловя его взгляд, и расступались, стоило ему оказаться поблизости.

Марко отвечал на все эти приветствия, привычные любезности и вопросы, и все же мне казалось, что не так-то ему просто жить здесь и сейчас, испытывать чувства, ловить кайф, брать от жизни то, что она дает, как сформулировал он перед тем, как мы вошли. Я плыл за ним в потоке взглядов и жестов, оглушенный музыкой и голосами, утомленный, увлеченный, оробевший от многообразия людей и от того, что их запасы энергии неистощимы: они все время двигались, говорили, у них бесконечно менялось выражение лица. Все это время я осознавал, что Марко делает над собой усилие, и все время ждал, когда же он повернется и скажет: «Пошли отсюда?»

Но Марко так не сказал, а продолжал пить все, что только ни попадалось под руку, и постепенно заново обрел быстроту и легкость: так наконец-то отрывается от земли перегруженный самолет, долго бежавший по взлетной полосе. Два глотка — и бокал пуст; он пожимал руки, обнимался, бросал какие-то замечания, знакомил со мной всех подряд, алкоголь и адреналин в крови помогли ему вновь обрести блеск, цинизм, остроумие, вряд ли кто-то из присутствующих мог представить себе, что он две недели просидел на полу своей комнаты, парализованный отчаянием.

Мы постоянно переглядывались, и я поражался, как он запросто общается, чего я раньше за ним не замечал. Я-то помнил, что раньше у него вызывало неприязнь любое скопление людей, будь то в переполненном баре, на церемонии открытия какой-нибудь художественной галереи или даже на первом показе его первого фильма: толпа сразу вызывала у него желание сбежать и прихватить меня с собой. Теперь же общение с людьми вроде бы давалось ему легко, вот только двигался и говорил он чересчур быстро, часто перескакивая с одной темы на другую, вертел головой, старался перехватить взгляд собеседника и побыстрее пробраться сквозь толпу. Марко делал упор на женщин: он сразу шел к ним — и у них расцветала на губах улыбка, расширялись зрачки от возбуждения, и они поводили плечами, отступали на шаг, покачивались, изгибались, льнули к нему. Не одни только красотки его привлекали: я видел, как в очередной забитой людьми комнате он, подметив хоть в ком-то черточки своеобразия, тут же устремлялся вперед. Подходил к девушке, начинал что-то с жаром рассказывать, прихватывал ее за локоть, клал руку на бедро, наконец, обхватывал за плечи, жался виском к виску, шептал что-то на ушко, смеялся. И продолжал пить: хватал бокалы и проглатывал вино, не раздумывая, и чем больше пил, тем больше входил во вкус.

Я следовал за ним, как тень, а он время от времени поворачивался и подзывал меня к себе.

— Это мой необыкновенный друг Ливио, один из лучших итальянских художников нового поколения! — говорил он и, смеясь, толкал меня в объятья какой-нибудь девушки, которая шла за нами.

— Перестань, Марко, — говорил я ему, пытаясь хоть как-то сохранять спокойствие.

Но у него уже отказали тормоза.

— Нет, серьезно. Просто он стал такой застенчивый, — не унимался Марко, опять хватая меня за рукав. — А ведь раньше, когда мы познакомились, Ливио был самый общительный человек на свете, только через него я тогда и общался с людьми! А теперь все наоборот, вот странно! Не знаю, как это получилось, но мы поменялись ролями.

И толкал меня вперед, будто назойливый одноклассник, лишенный чувства меры:

— А человек он удивительно тонкий, и потрясающий любовник, серьезно.

Я отбивался еще яростнее: «Да перестань же ты». А он уже не смотрел на меня, уже двигался в другую сторону Я извинялся, как мог, стараясь не втянуться в разговор, тоже пил, но как-то это на меня не особенно действовало, а в итоге все равно шел за Марко. Мне было не впервой испытывать к нему смешанные чувства: хотелось потягаться с ним — и дистанцироваться от него, пусть ведет себя как хочет, только без моего участия: ни в качестве дублера, ни в качестве зрителя.

И как раз когда я готов был сорваться, мне вдруг начинало казаться, что он себя не контролирует и весь натянут, как струна великолепной, но хрупкой гитары, — струна, которая вот-вот порвется. И это объединяло его с Мизией, думал я, и снова шел за ним в надежде защитить, и понимал, что толку от этого мало, но и поделать с этим ничего не мог — наверное, и впрямь все дело в том, какую роль ты на себя берешь, как говорил он.

В какой-то момент, все такой же взвинченный и стремительный, он внезапно схватил меня за локоть, прямо посреди лестницы — мы поднимались на другой этаж, в потоке лиц, взглядов, жестов, музыки, перекрещивающихся, наслаивающихся ритмов.

— Ты хоть понимаешь, Ливио, насколько этого глупо — страдать и убиваться по кому бы то ни было? Что, неужели на одном человеке свет клином сошелся?