Последний остров - Василий Тишков

— Ну и холера же ты, Юлька… — но тут же в удивлении соберет непослушные морщинки на лбу, старательно соображая, зачем и почему возникает на базу Юлька, чего это она нагородила околесицу и что это ее вечно подмывает задираться при встречах с ним.

Правда, поговори Егор с речкой Полуденкой, может, она и шепнула бы ему о Юлькиной тайне. Хотя никакой тайны, пожалуй, и не существовало. Разве что для одного лишь Егора. Нечаевские бабы на ферме беззлобно посмеивались над чудачествами Юльки: она всем своим поведением показывала, что у нее особые какие-то права на Мишу Разгонова, Егорку Анисимова, Жултая Хваткова. Она всегда была готова или заступиться за них, или же с ними подраться. Такая уж взбалмошная Юлька. Однако мгновенно менялась, стоило ей остаться с кем-нибудь из них один на один: перед Жултаем вела себя паинькой, с Мишей на равных, а Егорку просто терроризировала.

Как-то наведалась к истоку речки Катерина Разгонова, не специально, конечно, а по пути, и присела на лавочку отдохнуть. Она любила сюда бегать еще девчонкой, тогда здесь собирались первые коммунары на маевки, пели революционные песни, здесь они посадили свои деревья. Сосенки да елочки теперь уже совсем взрослыми стали. И песчаный увал давно бором зовется. А Катерина стала матерью и солдаткой, да кабы еще и не вдовой. Но будто легче ей стало горе горевать, делилась Катерина с подружками-товарками, как привезла она в свой дом Аленушку. Славная растет девчушка, понятливая и ласковая. Помощница, так и норовит всякую работу по дому отнять у Катерины.

Только вот как же дальше-то станется? Со дня на день война закончится, и уедет Аленушка в Ленинград. Говорит, что хочет учиться на фельдшера, а в душе-то, поди, надеется батьку родного отыскать. Прилепилось к Аленушке сердце Катерины, за родную дочку стала ей маленькая ленинградка, и кого жальче — ее или Михалку, тут уж и не понять самой Катерине. Михаил-то совсем от рук отбился. С матерью как с малым дитем говорит. Да и то, за четыре-то года без отца всему научился, все по дому ладит сам и в лесничестве управляется не хуже, чем в свое время старик Сыромятин. Ростом, правда, не шибко вышел, но в плечах вылитый батька. В его манере держаться, в спокойной рассудительной речи и в отношении к крестьянской работе виделся уже взрослый человек. К шестнадцати годам стал он Михаилом для друзей-товарищей, Михаилом Ивановичем — для простых односельчан. В январе и феврале он учился в областном городе на курсах повышения квалификации, экзамены даже сдавал. Теперь в его трудовой книжке значилось не «лесник», а «лесничий». Раньше он эти обязанности выполнял по своей воле, а теперь — и по законной должности.

И еще одну, наверное, самую грустную историю хранит столько узнавшая всего за две свои весны речка Полуденка: о самом обыкновенном домике с дальнего околотка Нечаевки.

Домик был срублен пятистенком на берегу озера, подле окон две березки посажены. Давно посажены были они, коль еще дед Сыромятин в детстве с дружками лазил на их вершины ранними веснами зорить грачиные гнезда. Теперь уж березы потемнели понизу, прикрыли кроной домишко. А тот совсем осел, так что некогда веселые окна глядят сейчас на улицу чуть ли не от самой земли. Не везло мужикам из этого подворья. Только встанут на ноги да обзаведутся семьей, тут война или другая беда, и погибали хозяева. Наверное, потому, что отчаянные были эти Князевы, не кланялись ни бедам, ни пулям, с жадным весельем и любопытством ко всему жили они на земле. Прапрадед сложил голову еще на турецкой войне, прадед — на японской, а дед — в первую германскую, отец Витьки лежит на нечаевском кладбище в братской могиле вместе с первыми коммунарами, вот и сам Витька теперь сложил голову где-то в междуречье Волги и Дона. Этот вовсе поторопился, не оставил после себя в доме ребятишек. И домик осиротел.

Прошлым летом забрал Анисью молодой лейтенант Федор Ермаков и с ее немудреными пожитками перевез на полуторке в центр села на свое заброшенное подворье. Его-то домик был не старше самого Федора и срублен из толстенных привозных комлевых половин, которые продюжат в стенах еще добрую сотню лет. Да и сама Анисья решила новую семейную жизнь начинать в другом месте, чтобы ни стены, ни две старые березы не вгоняли ее в тоску-печаль по очень короткой первой замужней жизни.

А в домике у двух берез вскоре поселилась приблудная нищенка Мотя. Дожив до взрослых лет, она оставалась в детском разуме, хотя многие говорили, что Моте притворяться и слыть блаженной просто удобно. Как бы там ни было, но зимой у Моти появился ребеночек. Ребятишек разных возрастов полно в деревне, однако у каждого из них был законный отец. А что же тут получается? Какой пример для вдовушек и невест-перестарков? И пошли суды-пересуды меж стариков и старух. А потом вдруг все примолкли. Когда Мотя оклемалась после родов и снова стала ходить за милостыней, да еще с ребеночком на руках, объявилась у нее в домике бабка Сыромятиха.

Постояла старуха посреди чистой комнаты, перекрестилась на пустующий красный угол и, клюнув воздух острым носом, сделала тяжкое для себя дело: вынесла пришлой женщине общественный приговор.

— Ты, милая, собирайся-ка насовсем. Поищи другую деревню. А то и город какой, где потеряться можно среди людской колготни. Да не сказывай там, чей у тебя ребеночек-то. А от нас уходи. Не ровен час солдатки осерчают, беды не миновать. Спокон веку сраму такого в Нечаевке не случалось, чтобы от супостата понести. Ступай с богом. Возьми вот хлебушка на дорогу и ступай себе от греха подальше.

Бабка Сыромятиха вышла от Моти прямая, сердитая, так и прошла через всю деревню к своему дому и все ворчала, поводя своим острым птичьим носом из стороны в сторону, словно выискивая, на кого бы еще ей напустить скопившееся недовольство. Потом она весь вечер до полуночи стояла на коленях перед иконостасом, отбивала земные поклоны, молилась, выпрашивая прощение за грехи свои, Мотины и упрашивала Бога сберечь баб деревенских от худой славы.

В тот же день Мотя с ребеночком на руках ушла из Нечаевки, и в окрестных деревнях ее больше не видели.

Через неделю на лесоповале случилось непонятное. Под ухнувший штабель бревен угодил пленный немец. Никто не знал, почему завалился штабель и почему попал под него и нашел там смерть именно тот самый немец, который бывал у Моти в домике под двумя березами.

Только замечали всевидящие старики, как, проходя краем деревни, Ганс Нетке чуть замедлял шаг у берез и грустно смотрел на окна покинутого дома.

Когда начала убывать весенняя вода, у самого истока речки Полуденки, над ее омутком, Ганс Нетке посадил два ивовых куста. Он посидел на лавочке, тихо погрустил и ушел. И только речка теперь знала всю до конца историю Моти и того пленного немца, что погиб на лесоповале. Но речка говорить не умеет, и тайна эта осталась при ней.

Была речка и свидетельницей одной, вроде случайной встречи.

Как-то еще прошлой осенью в истоке Полуденки рыбачил Яков Макарович Сыромятин, думал пескарей на ушицу поймать, да время выбрал неуловное, даже в омутке совсем не было клева. Хотел уж отчаливать к камышам, чтобы там забросить бредешок на карасишек, а тут и окликнул его восседавший на велосипеде Антипов: