Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель - Генри Лайон Олди

– Тень в Аиде возрадуется, – бросил он. – Давно пора…

Редкие смельчаки, отважившись заглянуть в лицо Мегапенту, быстро спешили прочь. Скорбь по отцу? – нет, черты Мегапента светились удовлетворением, чтоб не сказать, радостью. И это было страшнее всего.

К ночи у храма остались двое: убийца и сын убитого.

– Аргос твой, – сказал Персей.

– Что ты возьмешь себе? – спросил Мегапент.

– Костер.

– Какой еще костер?

– Погребальный.

Мегапент вздрогнул. Если Убийца Горгоны обезумел…

– Успокойся, – Персей сцепил руки за спиной. – Не сейчас.

Триефонт: …я ровно ничего не слышал о Горгоне, кроме имени.

Критий: Она, друг мой, была смертной девой, прекрасной и пленительной. И только когда благородный юноша Персей, прославленный чародейством, заколдовав ее, коварно обезглавил, боги завладели ее головой для отвращения опасностей.

«Патриот» (Византийский сатирический диалог)

…чуда не случилось.

Костер полыхал жарче горна в Гефестовой кузнице. Люди пятились, не в силах отвести взгляды от буйства пламени. Молчали боги на Олимпе. И молчали боги на земле, чье присутствие было скрыто от смертных: дева-воительница с копьем и двое прекрасных юношей. На сандалиях первого трепетали радужные крылышки, второй укрыл плечи шкурой леопарда. Крылатый держал в руках кривой меч – оружие Персея исчезло из дворца сразу после смерти героя. Серп Крона жёг богу пальцы даже сквозь дубовые ножны. Сдавшись, Гермий отдал меч сестре – и выдохнул с облегчением. Дионис же смотрел на костер. В черноте его глаз плясали зарницы. Последний Олимпиец стоял хмурый, плотно сжав губы. На земле корчилась тень сына Семелы – косматый мужчина в годах.

Чудилось – это он горит, уходя навеки.

Гудело пламя, закручивалось смерчем, взмывало к небесам. Отойдя на безопасное расстояние, люди окаменели, подобно жертвам страшной Медузы. Лишь костер в центре скульптурной группы казался живым существом. Он ярился так, будто хотел пожрать не только плоть, но и память – ложь и правду, явь и тайну.

– Не надо!

Вскочил хромой Алкей – и со стоном рухнул обратно на табурет. Ноги предали калеку. Ахнув, в ужасе зажала ладонями рот его дочь. Ринулся вперед Амфитрион: сгореть, но спасти! Статуи ожили; отчаянно, как при родах, закричали женщины…

– Мама, стой!

– Бабушка!

Легче птицы Андромеда преодолела жалкий десяток шагов, отделявший ее от погребального костра. В лицо дохнул жар. Сейчас вдова Персея отшатнется – и взрослый, сильный внук успеет подхватить ее, унести прочь…

Отшатнулся костер.

Крылья выросли за спиной у Андромеды. Ослеплен пламенем, внук ясно увидел их: на перьях из меди играли кровавые отблески. Мощный рывок, и бабушка погрузилась в самое сердце огненного вихря, в красный мрамор из каменоломен Пароса, став частью грядущего барельефа. Лепестки цветка, алые и охристые, старательно огибали Андромеду, боясь сомкнуться вокруг нее гибельным, испепеляющим бутоном. Прямая и одинокая, она стояла над телом мужа, и когда порыв ветра отдернул дымную завесу, Амфитрион не поверил своим глазам.

Бабушка улыбалась.

Ободренный ее улыбкой, костер ожил. Андромеда не издала ни звука. Языки пламени вились вокруг головы женщины – корона из горящих змей. Тело ее сделалось водой – нет, горючим земляным маслом, потому что огонь взревел диким зверем. Двое, пылая, возносились над дворцом. Плечом к плечу, все выше, туда, где загорались первые звезды…

…растаяли.

Костер едва тлел. У Амфитриона слезились глаза. От дыма, должно быть.

– Пойдем, сынок, – окликнула его Лисидика.

– Оставь его, – вмешался Алкей.

Отец лучше понимал сына.

Рдела груда углей. Местами вспыхивали язычки пламени. Никто не спешил заливать костер вином, выбирать прах и кости, прятать их в золотую урну. Все ждали. Наверное, знали, что в золе не сыщется останков – хоть до утра просеивай. Амфитрион глянул вверх. Нет, ему не померещилось. Звезды сложились в новый рисунок. И если ночь сродни беспамятному мраку Аида, то вокруг Персея с Андромедой тьма редела.

Умирает бог – меняется земля.

Умирает герой – меняется небо.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ