Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель - Генри Лайон Олди

Стены, ворота, засовы и скобы – ничто не могло задержать Убийцу Горгоны. Он сочился сквозь тьму, как златой дождь – сквозь медь запретного чертога. Ночь вела его, как женщина направляет мужчину – стонами, вскриками, податливостью тела. Он шел как зверь – по запаху. За полгода он привык к этому запаху, сроднился, пропитался насквозь. Сладкий хмель, отказ от принципов и границ, сок безрассудной свободы – иными словами, безумие. Его звали, и он понимал это так же ясно, как камень, брошенный им, всегда находил цель. Долгожданный день настал, волей случая превратившись в ночь. О, будьте благословенны, сравнения – змея, дождь женщина, зверь, камень! Прячась в них, словно в тенях, он скользил вниз по склону, и дальше, дальше, к морю, чье зябкое дыхание вынуждало холмы дрожать от темного озноба.

Его звали, он шел на зов.

Качал ветвями можжевельник. Горбились сосны, роняя желтую хвою. Крона дикой маслины венчала атлетический ствол, сплошь в узлах древесных мышц. Шелестел скорбный кипарис. Всхлипывала грязь на тропе, печалясь об ускользнувшей пятке. Растолкав тучи, на небо гурьбой высыпали звезды – шептались, моргали. А он все бежал. Так он бегал на Серифе, сорок лет назад, в возрасте собственного внука – стыдно признаться, единственного внука, которого любил. Только на Серифе были скалы, юность и подвиг впереди, а здесь – холмы, старость и вряд ли подвиг. Впрочем, какая разница? Он всю жизнь прожил самозванцем, Убийцей Горгоны, лицом к лицу с правдой, которой не знали ни люди, ни боги – за исключением их с женой, да Лукавого с Девой[106].

Привык.

«Я боюсь, – в минуту откровенности признался ему Лукавый. – Однажды все раскроется.»

«Не бойся,» – сказал он.

«Тебе легко говорить. Ты умрешь, и все забудешь. А я? Они узнают, и Тартар покажется мне летней дубравой…»

«Не бойся, – повторил он. – Мы умрем, и все закончится.»

Его «мы» не включало в себя Лукавого, и бог знал это.

Ветер облизывал бегуна шершавым языком. Человек был нагим, как во дворе, в эпицентре им же устроенной суматохи. Только пояс на талии, только ножны на поясе, только меч в ножнах. Кривое жало скорпиона; залог, выданный отцом. Когда и взять успел? Или правы были те, кто утверждал, что без серпа Крона великий Персей и до ветру не ходит? Ножны хлопали по бедру, задавая ритм. Быстрее! Еще быстрее! Шевели ногами, герой! Меч торопил. Меч надеялся, что ожидание закончилось.

Меч хотел пить не кровь – ихор[107].

Пурпур? – нет, серебро.

Надвинулся плеск волн. Одинокая чайка рыдала во мраке. Зов усилился. От него можно было опьянеть, как от чистого вина. Персей разбавил зов – «Хаа-ай, гроза над морем, хаа-ай, Тифон стоглавый!..» – пригубил и остался доволен. Блестящий от пота, подобный медным слугам Гефеста-Кузнеца, он пронесся вдоль берега, скрежеща галькой – и, встал как вкопанный, рядом с тем, кто звал его в ночи.

– Радуйся, брат, – сказал Убийца Горгоны.

– Ты больше не один у матери? – спросил Косматый.

– Я не один у отца. Ты звал меня?

– Я ждал тебя.

Кто бы узнал мрачного, вечно угрюмого Персея в счастливом безумце, пустившемся в пляс? Руки-крылья, ноги-крылья, жесты-молнии. Вакханки, те еще плясуньи, сдохли бы от зависти. Косматый с изумлением следил за танцором. В спутанных волосах Косматого горели светляки. И в бороде – тоже. Зеленые, тусклые искры. Сегодня в сыне Зевса и Семелы-Фиванки не было ничего от женоподобного юноши. Он походил на древнего хтония, выбравшегося из недр земли с единственной целью – поглазеть на ликование божества.

– Безумие – мое оружие, – наконец сказал Косматый. – Прекрати.

– Любое оружие – мое.

Персей прекратил танец с той же внезапностью, что и начал.

– Думаешь, тебе кто-то поверил? – со стариковской желчностью, свойственной ему не более, чем вину – мертвая горечь яда, спросил Косматый. – Великий герой спился! Ха! Тоже мне хитрость…

– Многие поверили.

– Я имею в виду обладателей здравого рассудка. Дураки мне безразличны.

– Какая разница? Я не бог, чтобы интересоваться верой. Я – герой. Все видели, как герой умирает. На его место явился вздорный дед с чашей вина. Еще немного, и герой умер бы совсем. Сгнил в гробу, сколоченном из дряхлой легенды. Стал кормом для червей и сплетников. А вздорный дед жил бы год за годом. Все знают, что Медуза умерла, и вот – Медуза умерла…

– Что ты городишь?

– Неважно. Тебе ведь требовался герой? Великий герой?!

Косматый отвернулся.

– Ты спас меня от Меламповой отравы. Враг, ты служил мне щитом…

Чайка кричала над головами.

– Ты берег меня на сладкое, да? Нуждался во мне?!

– Да, – сдался Косматый.

– Зачем?

– Я проиграл. Я устал. Я больше не могу.

– Давишь на жалость?

– Какая, в Тартар, жалость? Кто убьет меня, если не ты?

– Конечно, я убью тебя. И не надейся.

– Болван! – взорвался Косматый. – Чурбан безмозглый! Я берег тебя, как самоубийца – нож! Ты что, оглох? Я проиграл! Я…

– Ты выиграл. Погляди вокруг – я, Персей, возвожу тебе храмы. Заключаю мир, совершаю возлияния. Прошлое обезумело. Чего тебе еще надо для победы?

– Храмы? Снеси их до основания – я и пальцем не пошевелю! Да, прошлое изменилось. Но я, я-то остался прежним! Мне нужно на Олимп, брат мой, враг мой – и я никогда не взойду на Олимп! Убей меня, и я избавлюсь от страданий…

– Ты уже бог?

– Тебя это остановит?

– Нет.

Кривое лезвие отразило свет луны.

– Не здесь, – попросил Косматый. – В болотах Лерны.

– Ты хочешь убежать по дороге?

– Какой же ты все-таки твердолобый! Считай это моим последним желанием. И вот еще…

Он помолчал.

– Спасибо.

Ухабистая дорога осталась позади. С полпути они свернули в холмы. «Так короче,» – бросил Косматый через плечо. Персей не возражал. Чем скорее они покончат с этим делом – тем лучше. Места, где Дионис вел своего убийцу, Персей знал. Вот сейчас тропа свернет влево, и откроется холм, чью макушку венчает древний алтарь Реи – груда замшелых камней. Пожалуй, холм – и тот забыл, когда здесь в последний раз приносились жертвы. Смутная громада проступила впереди. Персей напряг зрение. Он хорошо видел в темноте. Но сегодня ночь играла с Убийцей Горгоны в опасные игры. Мгла от земли до неба едва заметно светилась, словно море после заката. Скрадывала расстояния; смазывала контуры. Взгляд увязал в этой подлой, лживой мгле, как клинок в груде войлока.