Сад утрат и надежд - Хэрриет Эванс

Лидди посмотрела в полумрак студии. Маленькая фигурка его дочки лежала неподвижно, прижав руки к горлу. Как мне перенести все это? – думала она. – Мне всегда казалось, что я могу выдержать все что угодно. Не могу.

– Нет, – сказала она. – Никакой операции.

– Лидди…

– Миссис Хорнер… я должен…

– Нет. Она ненавидит ножи, острые предметы, насилие. Нельзя ее пугать. Если ей суждено умереть…

– Лидди, она может остаться в живых благодаря этой операции… – сказал Нед.

– Она не разрешает мне даже подстригать ей волосы. Она не переносит этого. Она умирает у нас на глазах, и ты хочешь держать ее и разрезать ей горло? Ей семь лет, Нед. Она не поймет этого. Простите – я не могу это позволить.

– Лидди, – в отчаянии сказала Мэри. – Ты должна, ты должна позволить ему сделать операцию.

– Миссис Хорнер, – сказал доктор Каррит. – Позвольте мне сказать, что я не согласен с вами.

– Риск слишком велик, а она – она такая маленькая. Она не должна… вы не должны так с ней обращаться. Как с медицинским… трупом. – Такие трупы похищали с кладбищ, это была тема для детских ночных кошмаров. Мисс Брайант часто стращала их. Ждут за углом, еще неостывшие трупы, отрезают лицо, разрезают глаза…

Ее горло, казалось, тоже перестало пропускать воздух.

– Прорезать дыру в ее горле, хотя она в сознании, разрезать мышцы – нет, я не позволю. Простите.

Она повернулась, снова зашла в каменную постройку и подхватила Элайзу на руки.

– Сейчас мама отнесет тебя в дом. – Перешагивая через кучу тряпья, она задела каблуком маленькую картину в раме и слегка прорвала ее. Стряхнула ее с ноги, пинком отшвырнула в угол и вынесла Элайзу из студии на свет дня. Ее хрупкая фигурка согнулась от тяжести, но Лидди пересекла двор и вошла в дом мимо деревянных крючков, белки, зоркой совы, мимо поющих птиц. Она поднялась по лестнице в их с Недом спальню с видом на сад, в котором всегда играли дети. Не в детскую. Она не позволит Джону спать в той комнате. Она осторожно положила дочку на кровать, убрав ее пальцы со своих плеч. Элайза разорвала кружева на блузке матери, яростно царапала ей руки. У девочки пылали щеки, но лицо оставалось белым как мел.

Лидди обложила ее подушками и побрызгала розовой водой, потому что Элайза часто просила это сделать. Она взяла шкатулку и разложила на постели свои украшения.

– Вот, доченька, ты хотела посмотреть. Вот звезда, вот брошка, которую папа подарил мне, когда мы переехали сюда, это соловей, вот серьги, а это браслет с твоими волосиками, доченька, с твоими волосиками…

В тот последний день Элайза немного оживала всякий раз, когда Лидди доставала какое-нибудь украшение. Бедная малышка старалась даже немножко играть с ними, чтобы отвлечься, но очень скоро уже не смогла. Нед пытался как-нибудь помочь, но ничего не получалось, и ему оставалось лишь смотреть. Смотреть, как задыхалось его дитя, как хватало воздух маленьким ртом, смотреть и терять ощущение своей власти в доме, который построил, в стенах, которые возвел. Все это пропало, думал он. Теперь у тебя нет сил. Теперь вмешалась высшая сила.

В аде нет драматизма. Он медленный, жестокий, с множеством повторов, очень медленный. Агония Элайзы длилась много часов, она слабела и слабела, постепенно задыхаясь, пыталась драться, отказываясь мучиться и дальше. Потом на поля упал вечер, весеннее небо расцветилось оранжевыми и лиловыми полосами, потемнело, и на темно-синем бархате засверкали звезды. Элайза увидела звезды, и ее глаза наконец закрылись, как будто ночью можно было и умереть. Лидди наклонилась к ней и поцеловала ее в лоб.

– Потерпи еще немножко. Мы почти там, – прошептала она. Смерть стала желанной, когда она крадучись вошла в комнату. Смерть была освобождением, их другом. – Еще немножко, доченька.

Маленькое личико Элайзы распухло, руки повисли плетью, тело налилось свинцом; она неподвижно лежала на кровати. Через несколько минут после этого она умерла на руках Лидди, и, когда это случилось, Лидди не чувствовала ничего, кроме облегчения. Она пригладила пышные золотые волосы дочки и смотрела, как на опухшее детское лицо медленно возвращался покой, смотрела на маленькие, все еще теплые пальчики с лунно-белыми, крошечными лунками.

Лидди вынула из волос Элайзы маленькую веточку, потом бледно-зеленый листок. Веточка, листочки, насекомые всегда запутывались в ее волосах. Луна шла на убыль. Молочная луна – вспомнила она внезапно. Странное, странное время. Кто так сказал? Ханна. Ханна была деревенской девушкой. Сейчас Ханна, скорее всего, уже умерла.

Трагедия с удивительной быстротой раскрыла все секреты. На следующий день Лидди бесцельно бродила по дому, не в силах даже плакать или понимать что-либо. Она наводила порядок в доме, потому что могла делать только это, и нашла под кроватью Мэри пояс от изысканного мужского халата, из темно-лилового бархата, расшитого серебряными нитями.

Лидди провела пальцами по гладкому бархату, по шершавой серебряной вышивке. Она стояла и глядела на деревянный фриз на стене. И ничего не сказала.

Лидди больше всего запомнила тишину тех дней. В доме никто не шумел. Не слышно было топота ног Элайзы, ее сердитых криков, ее смеха. Джон сидел в детской, ему нельзя было видеться с родителями. Зиппора приносила ему суп и утешала; Лидди никогда не забудет ее доброту и неустанную поддержку в те дни.

Похороны Элайзы состоялись через два дня, как только был срочно обит свинцом гроб: риск инфекции был все еще велик. Нед настоял, что сам сделает маленький ясеневый гробик, не спал всю ночь, работал на токарном станке, обтачивая планки, вставляя тяжелую свинцовую обшивку, и сам с искаженным горем лицом положил туда холодное тело дочки. Лидди смотрела, как мужчины пошатывались от тяжести свинца, хотя гроб был маленьким и узким, как Мэри рыдала над гробом в черной кружевной накидке, а ее тонкие руки были красными, в ссадинах, потому что она грызла их – старая привычка, – и почувствовала, как металлический стержень пронзил ее сердце и повернулся там. После этого, когда до дома долетали стук земли, падавшей на гроб, и звяканье лопат, Лидди позвала сестру к себе в кабинет и велела ей уезжать. В то утро Далбитти, после разговора с Недом, вернулся в Шотландию; письмо, которое он оставил Лидди, сгорело в очаге, неоткрытое.

– Я знаю, что ты позволяла им ходить на ферму.

– Я договорилась с Ханной, и она встречала их на полпути. Они ходили не одни. Она присматривала за ними. Я не знала, что она была…

– Ты перекладываешь с себя вину на нее. – Лидди смотрела в окно на сад и думала, что теперь с ним делать. Может, кто-нибудь просто сожжет его, снесет целиком и начнет все с начала.

– Я не перекладываю. Я говорю то, что случилось. Конечно, я виновата. – Ее голос звучал уныло. – О господи, Лидди. Что я наделала. Что я наделала.

Галвестон написал Неду, его письмо пришло до вести о смерти Элайзы. В первый день перед зданием галереи выстроилась длинная очередь. Еще через день пришли уже тысячи. И все ради его картины. Лидди хотелось поехать в Лондон и разрезать картину на куски, чтобы больше никогда ее не видеть.