Напрасные совершенства и другие виньетки - Александр Жолковский

Как известно, у “Я вас любил…” есть огромное поэтическое потомство, целый калейдоскоп упражнений на его темы. Среди них – ранний хит Наума Коржавина (1945):

Предельно краток язык земной,

Он будет всегда таким.

С другим – это значит: то, что со мной,

Но – с другим.

А я победил уже эту боль,

Ушел и махнул рукой:

С другой… Это значит: то, что с тобой,

Но – с другой.

В ключевых строках гендерное равноправие почти идеально: концовки обеих строф могут читаться и как гетеросексуальные, и как гомосексуальные. С той оговоркой, что хотя бы для одного из партнеров грамматика задает в первой строфе мужской род (с другим… с другим), а во второй – женский (с другой… с другой).

Ну и, конечно, подводит начало второй строфы, с традиционно мужским лирическим эго. Избавиться от этого можно (с маловероятного позволения Коржавина), прибегнув, например, к безличному инфинитивному письму.

Предельно краток язык земной,

Он будет всегда таким.

С другим – это значит: то, что со мной,

Но – с другим.

*Пора уже победить эту боль, —

Уйти и махнуть рукой:

С другой… Это значит: то, что с тобой,

Но – с другой.

Шекспир с Кузминым отдыхают…

Кстати, о Кузмине. Позволю себе небольшой каминг-аут, “выход из клозета”, но не в сексуальном смысле (тут я неисправимый натурал[77]), а в литературном. Некоторое время назад я напечатал, под полупрозрачным псевдонимом и в сопровождении еще более прозрачной “Справки об авторе”,[78]рассказ “После лыж. Из дневника женщины”, с густым мультигендерным сюжетом и множеством кузминских аллюзий. Славы вымышленному автору этот опус, однако, не принес, так что настало, пожалуй, время катапультировать его из рискованной творческой сферы (где как-никак нужен талант) в безопасную академическую.

В эту тихую гавань мы и вернемся. Но начнем опять-таки с чего-то художественного.

Как матерому ахматоборцу, мне иногда шлют соответствующую любительскую продукцию. Пару занятных ахматулетов а la Хармс электронная почта принесла из одного далекого университетского города. Автор явно начитан до зубов, в курсе всего, что полагается знать, и норовит уязвить Анну Андревну где побольнее.

Вечером

Лев Толстой очень любил крестьянских ребят, а устриц не очень, особенно после истории с Чеховым. Часто, недоев, выбрасывал. Ведро всегда выносил сам.

Вот однажды выходит и видит: в помойке кто-то роется. Пригляделся – Ахматова. Отлепит вчерашнюю устрицу от блюда и нюхает, чем пахнет.

– Мусорная старуха, – подумал Толстой.

С тех пор ведро выносили в очередь Софья Андреевна и Татьяна Львовна.

Женитьба

Мама стала сватать Блоку Ахматову. Саша отвертывался. Когда она очередной раз пристала, не выдержал:

– Только не эту, не эту, не эту!..

Но спохватился, что потомки поймут неправильно, и пояснил:

– Сил нет читать! На каждой странице “самый нежный”, “самый кроткий”. Да еще зачем-то “мертвый жених”.

Мать, мечтавшая о внуках, согласилась:

– Да, у нее уже есть ребенок. И тоже, говорят, непослушный, пассионарный какой-то.

На том и порешили.

Визитные карточки

Однажды Ахматова опять собралась замуж. Заказала новые визитки: А. Гаршин, поэт. Поехала в Питер.

Гаршин встречает ее на вокзале.

– Your place or mine? – спрашивает, нахал, по-английски. И оскал волчий.

“Оборотень, – догадалась Ахматова. – Вот почему у нас все не как у людей”.

– Нет, – говорит. – Я с тобой не стану пить вино. И песен тебе своих не дам. Тебе идти направо, мне идти налево.

Так все и расстроилось.

– Не горюй, – утешала ее Раневская. – За тебя всякая пойдет.

А карточки Бунину отослали.

Ничего не скажешь, прямо на глазах грамотеет новое племя ахматоведов, белозубое, младое, незнакомое. Меня особенно позабавила третья миниатюра – в ней слышится отклик на мои старые экзерсисы…

Дело в том, что, вслед за самой поэтессой, служители ее посмертного культа продолжают с замшелым советским пуританизмом замалчивать ее лесбийский опыт, как если бы он все еще мог бросить на нее тень. Как если бы браки и адюльтеры с мужчинами украшали мученический образ этой жрицы несчастной любви, а связи с женщинами – портили.

Бисексуализм Марины Цветаевой и Надежды Мандельштам постепенно принимается к сведению – благодаря полной открытости первой и растущему корпусу мемуарных свидетельств о второй. Тем более – гомосексуализм Кузмина, которого сам он нисколько не скрывал. Впрочем, и сегодня среди кузминистов молчаливо подразумевается, что мы любим его не за “это” и, значит, можем “этого” не замечать. Эпизод с молодым Заболоцким, который очень понравился Кузмину и страшно застеснялся, коллекционируется знатоками в качестве анекдота, но именно анекдота, гораздо менее релевантного, чем воображаемые романы Ахматовой с Блоком, Мандельштамом и Пастернаком.

Все такие “неуставные” факты интересны уже сами по себе, так сказать, в порядке кухонного любопытства, не менее, кстати, законного по этому поводу, чем по остальным. Будучи публичными фигурами, знаменитости естественно попадают под свет юпитеров – любишь кататься, люби и саночки возить. Что практически неизбежно в случае поэтов с отчетливой жизнетворческой программой, то есть сделавших свою биографию предметом искусства, а значит, и читательского восприятия и критического анализа.

Очень интересно, “как это у них там было и как они там с этим устраивались” (Зощенко) – и как “это” презентировали. Говорили ли Надежда Яковлевна с Анной Андреевной на бисексуальные темы – или делали друг перед другом вид, что ничего подобного? Или Надежда Яковлевна закидывала удочку, а Анна Андреевна принимала неприступный вид? Каков был режим признания/отрицания подобных facts of life в своей узкой и в более широкой среде? до 1917 года? в 1920-е годы? в 1930-е?