Оскар за убойную роль - Анна и Сергей Литвиновы

Птушко и Валерий Петрович продефилировали в дальний угол клуба. Вошли в коридорчик, ведущий на кухню. Мимо пробежал официант с подносом, полным бокалов. На него Ходасевич поставил свое недопитое шампанское.

Из кухни раздавалось шкварчанье масла и резкие голоса поваров. Птушко подошел к неприметной двери с надписью «Служебное помещение». Распахнул ее. Сразу за дверью начинались крутые ступеньки – они вели вниз. Продюсер сделал шаг в темноту. Его каблуки застучали по лестнице. Он не оглядывался – казалось, нимало не заботясь о том, следует ли за ним Ходасевич. Он явно чувствовал себя хозяином положения. Валерий Петрович, покряхтывая, стал спускаться по темным и крутым ступеням.

Лестница, к счастью, скоро кончилась, и внизу обнаружился непроницаемый охранник, а за ним еще одна дверь – по виду тяжеленная, бетонная.

– Открой, – коротко бросил ему Птушко.

Мордоворот с усилием потянул торчащий из двери рычаг. Огромная дверь медленно распахнулась. За ней простирался длинный забетонированный коридор, тускло освещенный аварийными лампочками.

– Прошу, – кивнул Птушко Ходасевичу.

Они вошли в коридор, охранник затворил за ними дверь. Здесь было совсем прохладно и пахло сыростью и плесенью.

– Очень удобно, – осклабился хозяин. Эхо разносило его слова. – Всегда можно уйти огородами. – И, не дожидаясь Ходасевича, зашагал по коридору.

Он был легок и весел и всем своим видом демонстрировал собственную значимость. Чтобы сбить с него спесь, Валерий Петрович произнес:

– Ты почему-то ни разу не спросил меня, что дальше сталось с твоей Жюли.

Птушко на секунду сбился с шага, внимательно заглянул в лицо Ходасевича и произнес:

– С какой Жюли?

Полковник почувствовал фальшь в его голосе. И еще что Жюли до сих пор волнует его бывшего коллегу…

– С той самой, из Парижа.

– А что с ней стало? – стараясь казаться равнодушным, спросил Птушко.

– Долгое время у нее все было хорошо, – кивнул Валерий Петрович. – Даже очень хорошо. После того как ты уехал из Парижа, нам удалось вывести на нее одного болгарина…

Они шли по полутемному, длинному коридору, звук их шагов гулко отражался от бетонных стен, их фигуры отбрасывали угловатые тени – удлинялись, укорачивались, опять удлинялись.

– Болгарин работал на нас, – продолжал Ходасевич. – Он был дико хорош собой. – Лицо Птушко, шедшего рядом, казалось непроницаемым, но полковник чувствовал, что каждое его слово задевает врага, и ему нравилось это. – Он был молодой, сильный, красивый, широкоплечий. Неутомимый. На десять лет ее моложе. Твоя Жюли влюбилась в него как кошка. – В лице Птушко что-то дрогнуло. – Безумная любовь тридцатипятилетней женщины, – добавил полковник. – Да она просто с ума от него сошла.

– Зачем ты мне все это рассказываешь? – спросил его оппонент. В его голосе прозвучала сдержанная ярость.

«Чтобы вывести тебя из равновесия, дурачок», – подумал Ходасевич, а вслух обезоруживающе наивно произнес:

– Я думал, тебе будет интересно.

Бетонный коридор кончился. Они подошли к двери – такой же, как вначале, бетонной.

– Советские бомбоубежища иногда оказываются полезны, – со смешком произнес Птушко. – Если их реконструировать. – Чувствовалось, что в нем борются два желания: ему явно хотелось и переменить тему, и одновременно дослушать историю о своей бывшей любовнице до конца.

– Итак, Жюли по уши влюбилась в этого болгарина, – продолжил Ходасевич.

Птушко взялся за рычаг-затвор, с натугой дернул его. Толкнул тяжеленную дверь от себя. Дверь неохотно приоткрылась. А Валерий Петрович все говорил:

– И, разумеется, даже опомниться не успела, как стала работать на нас. Болгарин совершенно приручил ее.

Птушко на секунду замер, слушая Ходасевича.

– Он качал из нее информацию в течение семи лет. Вплоть до девяносто четвертого года. Всю информацию о ЦРУ. Все, что она знала. Бог его знает, что только может рассказать любящая женщина в постели.

Птушко нервно облизнул губы. В его глазах отразился отсвет боли – он постарался тут же замаскировать его под безразличием.

Он сделал приглашающий жест. Ходасевич прошел в бетонную дверь. Птушко последовал за ним. За дверью опять оказались крутые ступени – только теперь они вели наверх. Противники стали подниматься по лестнице. Ходасевич шел не спеша, тяжело дышал, но говорил громко. Он бросал безжалостные слова и не сомневался, что идущий сзади бывший коллега прекрасно их слышит.

– Однажды, уже в девяносто четвертом, спустя семь лет после начала отношений с болгарином, Жюли все-таки попала под колпак своих коллег-церэушников, – продолжал он, – и в Центре решили вывести их из игры. Болгарин сказал Жюли, что им пришла пора расстаться. И ему придется исчезнуть из ее жизни. У него, кстати, в Пловдиве оставалась семья. Он предложил Жюли сбежать, скрыться. В Центре были готовы помочь ей: паспорт на любую фамилию, пластическая операция, любая страна в качестве места жительства. Но, разумеется, болгарина она больше никогда не увидит…

Они поднялись по крутым ступенькам на два пролета вверх. Дальнейший путь преграждала дверь, обитая деревянными панелями. Птушко достал из кармана ключ, вставил в замок. Ходасевич совсем запыхался от быстрой ходьбы и подъема по лестницам, но не прекращал свой рассказ:

– Однако Жюли, когда узнала, что связь их окончена и они расстаются навсегда, предпочла иной выход…

Птушко распахнул дверь. За дверью располагался шикарно обставленный кабинет. А Ходасевич все продолжал:

– Выход – гораздо более печальный. Словом, Жюли покончила с собой. Она приняла смертельную дозу снотворного.

Птушко вошел в кабинет и обернулся к Ходасевичу:

– Очень жаль. А я ее почти забыл.

Голос его прозвучал совсем неубедительно.

– А вот я часто вспоминаю о Жюли. Я ведь ее видел. Она была очень хорошенькая.

– Ну, что ж, можешь гордиться, – усмехнулся Птушко. – У тебя на совести еще одно злодейство.

– У меня? – пожал плечами полковник. – Я не имел к операции с Жюли ни малейшего отношения.

…Прошел этот вечер и ночь, а на следующее утро Ходасевич и Татьяна сидели на кухне в конспиративной квартире, пили кофе, и он неспешно рассказывал ей о вчерашних событиях. Когда отчим пересказал Татьяне (естественно, опять по-комитетски: не называя имена, города и время действия) историю, что он поведал Птушко, она воскликнула:

– Боже, как грустно!

Ходасевич медленно покачал головой:

– Все вранье, от первого до последнего слова.

– Вранье? И про болгарина? И про ее самоубийство?

– Да. Я на самом деле не знаю, что там дальше сталось с этой женщиной-церэушницей, на которую так запал Птушко. Я все придумал, от начала до конца. А какая красивая история, правда? Мне бы романы писать.