День саранчи - Натанаэл Уэст

Гарри разозлился — ему было обидно, что этот тюфяк ему покровительствует. Он попытался восстановить подобающие, как ему казалось, взаимоотношения, отвесив иронический поклон, но не смог довести его до конца и начал мять себе кадык. Гомер помог ему влезть в машину, и он кулем опустился на сиденье рядом с Фей.

Машина тронулась. Фей оглянулась и помахала Гомеру, а Гарри даже не повернул головы.

12

Остаток дня Гомер провел в сломанном шезлонге. Ящерица сидела на кактусе, но он мало интересовался ее охотой. Мысли его были заняты руками. Они дрожали и дергались, словно им снились кошмары. Чтобы остановить их, он их сцепил. Пальцы переплелись, как бедра в миниатюре. Он растащил их и сел на руки.

Шли дни, и оттого, что он не мог забыть Фей, ему стало страшно. Интуитивно он чувствовал, что целомудрие — его единственная защита, что, как панцирь черепахе, оно служит ему и броней и хребтом. Он не мог сбросить его даже в мыслях. Если он сделает это, он погиб.

Он не заблуждался. Есть люди, которые вожделеют частями. У них горит лишь сердце или ум, и то не целиком. Еще удачливее те, кто подобен волоску электрической лампы. Они раскалены добела, но не сгорают. А с Гомером — это было бы все равно, что обронить искру на сеновале. Он спасся в истории с Ромолой Мартин, но второй раз спастись ему бы не удалось. Прежде всего, тогда у него была работа в гостинице — изо дня в день и на целый день занятие, которое защищало его тем, что утомляло; теперь же у него не было ничего.

Эти мысли испугали его, и он кинулся в дом, надеясь оставить их, как оставляют перчатки. Он вбежал в спальню и бросился на кровать. Он был так наивен, что думал, будто во сне мыслей нет.

Но беспокойство отняло у него даже эту иллюзию — уснуть он не мог. Он закрыл глаза и попробовал нагнать на себя сонливость. Переход ко сну, прежде не требовавший усилий, превратился в какой-то длинный сверкающий туннель. Сон бал в дальнем конце — размытое пятнышко тени посреди ослепительного блеска. Он не мог бежать — только полз к черной крапинке. Он уже почти отчаялся, но выручила привычка. Она сокрушила сверкающий туннель и швырнула его во тьму.

Проснулся он без труда. Он попробовал снова заснуть, но на этот раз даже не мог найти туннель. Пробуждение было полное. Он попытался думать о том, как он устал, но усталости не было. Со времен Ромолы Мартин он ни разу не чувствовал себя таким живым.

За окном все еще распевали птицы, но с перерывами, то и дело умолкая, словно им грустно было примириться с уходом еще одного дня. Ему почудилось шуршание шелка, но это лишь ветер шумел в листве. Как пусто было в доме! Он попытался заполнить пустоту пением:

Скажи, ты видишь в проблесках зари…

Других песен он не знал. Он подумал, что надо купить патефон или радио. Но понимал, что не купит ни того, ни другого. Это очень опечалило его. Печаль была приятная, сладкая и мирная.

Но этого ему было мало. В нетерпении он стал ворошить свою печаль, чтобы она стала острее, то есть еще приятнее. Он получал по почте проспекты бюро путешествий и теперь стал думать о поездках, которых никогда не совершит. Мексика была всего в нескольких сотнях километров. Ежедневно отплывали суда на Гавайи.

Незаметно — он даже помрачнеть не успел — печаль превратилась в муку. Он снова стал страдальцем. Он заплакал.

Слезы помогают тем, у его еще есть надежда. Выплакавшись, они чувствуют облегчение. Но лишенным надежды, как Гомер, — тем, чье страдание исконно и неизбывно, — проку от слез нет. У них ничего не меняется. Они обычно знают это, но удержаться от слез не могут.

Гомеру повезло. Он уплакался до того, что уснул.

Но утром он проснулся опять с мыслью о Фей. Он принял ванну, позавтракал и сел в свой шезлонг. Во второй половине дня он решил пройтись. Дорога у него была только одна и вела мимо комнат Сан-Бернардино.

Где-то, во время своего долгого сна, он капитулировал. Подойдя к дому, он вгляделся в освещенный желтым светом коридор, прочел на почтовом ящике карточку Гринера, повернулся и пошел домой. На другой вечер он повторил поход, захватив букет и бутылку.

13

Состояние Гарри Гринера не улучшалось. Он лежал в постели, скрестив на груди руки, и глядел в потолок.

Тод навещал его почти каждый вечер. Обычно там бывали и другие гости. Иногда — Эйб Кьюсик, иногда — сестры Ли, Анна и Аннабель, выступавшие со своим номером в начале века, а чаще всего — четверо Джинго, семья гастролирующих эскимосов из Пойнт-Берроу, Аляска.

Если Гарри спал или были другие посетители, Фей обычно приглашала Тода в свою комнату, поговорить. Несмотря на все ее рассуждения, его интерес к ней возрастал и она волновала его по-прежнему. В любой другой девушке подобная манерность показалась бы ему невыносимой. Но ужимки Фей были до такой степени ненатуральны, что приобретали в его глазах очарование.

Находиться с ней было все равно что находиться за кулисами во время курьезного любительского спектакля. В зале эти глупые реплики и несуразные положения заставили бы его ерзать от досады, но оттого, что он видел потных рабочих сцены, проволоку, на которой держалась картонная беседка, облепленная бумажными цветами, он принимал все и болел за успех спектакля.

Он нашел ей и другое оправдание. Нередко отдавая себе отчет в своем позерстве, она ломалась лишь потому, казалось Тоду, что не умела вести себя проще или искреннее. Она была актрисой, учившейся на плохих образцах в плохой школе.

Тем не менее Фей была не лишена критической жилки и иногда умела распознать нелепое. Он часто видел, как она смеется над собой. Больше того — ему случалось видеть, как она смеется над своими мечтами.

Однажды вечером разговор зашел о том, чем она занимает себя, когда не снимается в массовках. Она сказала ему, что часто проводит целые дни, сочиняя истории. Она сказала это со смехом. Он стал ее расспрашивать, и она охотно разъяснила свой метод.

Поймав по радио музыку, она ложилась на кровать и закрывала глаза. Она располагала большим набором историй. Приведя себя в надлежащее настроение, она принималась перебирать их в уме, как карты, сбрасывая одну за другой, пока не находила нужной. Бывали дни, когда она просматривала всю колоду и ни на чем не могла остановиться. В таких случаях она отправлялась на Вайн-стрит пить содовую с мороженым или, если не было денег, снова тасовала колоду, заставляя себя что-то выбрать.

Признав, что метод у нее слишком механический и не может дать идеальных результатов и что лучше предаваться мечтам непроизвольно, она сказала, что любая мечта лучше никакой мечты, а голодному и опенки — мясо. Она выразилась не совсем так, но смысл ее слов он понял. Ему показалось знаменательным, что, говоря это, она улыбалась не смущенно, а критически. Этим, однако, ее критические способности исчерпывались. Она смеялась только над механикой.

Первый раз ему довелось услышать одну из ее фантазий поздно ночью, у нее в спальне. За полчаса до этого она постучала к нему в дверь и позвала на помощь — ей показалось, что Гарри умирает. Ее разбудило шумное дыхание отца; решив, что это предсмертный хрип, она очень напугалась. Тод надел купальный халат и спустился с ней по лестнице.