Египтолог - Артур Филлипс

Выйдя из шатра, я разговорился с одним из многочисленных журналистов, в недоумении бродящих по участку. Мы стояли у ограждения прямо над ямой (суета сует! ограждения для туристов!), я объяснял репортеру, что тут происходит и в каком историческом контексте следует описать открытие Картера в газетной статье, рассказывал о затмевающих Картеровы великих раскопках прошлого и важных экспедициях будущего, о том, что в контексте египетской истории Тут — царь сравнительно малоизвестный и малозначительный. Стремясь убедить меня в своей журналистской объективности, он подвергал сомнению всякое мое слово. Объясняя невежде, как правильно писать имена и термины, я услышал, как непосредственно подо мной беседуют Картер, Карнарвон и еще один англичанин. «В свете важности нашего открытия, — вещал Картер, — а также в свете многолетнего бескорыстного служения египтологии и его светлости, и семьи его светлости я считаю уместным обратить внимание правительства на возможность компенсировать…»

«Это Тута вы называете царьком? А как же золото и сокровища?» — спрашивает инфантильный писака, привлекая к себе мое внимание.

Но я успел ухватил суть: возместив расходы на прокопавшегося шесть лет Картера, его светлость задастся целью совершить вложение в новую экспедицию. Я исхожу из верных предпосылок, а значит, сумею вывести свою экспедицию из финансового застоя и в то же время, не порывая окончательно с моим будущим тестем, заставлю его оценить по достоинству труды, завершение которых этот скряга с сердцем шакала вздумал поставить под удар.

О необходимости проявления эмоций в исследовательской работе: Сия история проста, и если я надумаю включить ее в книгу, то сделаю это с любезного разрешения удостоившего меня высокой чести лорда Карнарвона. Ч. К. Ф. ничего не останется, кроме как сконфуженно развести руками. Все мы выйдем сухими из воды, кроме, возможно, Картера, которого мимолетная улыбка Фортуны делает невыносимым.

Когда оставленный в обществе чашки чая Карнарвон попытался напустить на себя ученый вид и уставился бессмысленным взором на балку в основании лестницы, я извинился перед выпачканным в чернилах газетчиком и позвал его светлость по имени. Спотыкаясь, он взобрался на смотровую площадку. «Я правда не могу дать интервью, это все заслуга мистера Картера, не больсе и не меньсе», — сказал он приветливо, гримасничая на клоунский манер.

Я напомнил его сумасбродию, что мы встречались вчера. Он все-таки редкостный образчик английского пэрства.

«Конетьно, конетьно зе, вы изутяете неприлитьного царя. Кстати, сэр, мне нравится васа сляпа, — говорит он, — В мое время все было по-другому. Сейтяс у археологов принято одеваться с иголотьки».

«Да, старый добрый хомбург. Она подает туземцам пример хладнокровия».

«Сэр, вы банкир?» — вмешивается из-за моей спины журналист, тыча своей ручкой в Карнарвона.

«Долзен признать, это сто-то новенькое!» — шумно веселится лорд, опять повторяет, что это, мол, шоу Картера, после чего тем не менее дает пространное интервью. Я застыл рядом — само терпение.

В конце концов репортер, раскланиваясь и расшаркиваясь перед английским пэром (и не сомневаясь ни в едином слове Карнарвона — как можно!), удаляется, чтобы не понять или преувеличить что-нибудь еще.

«Лорд Карнарвон, позвольте мне вручить вам в знак моей признательности…» И я презентовал ему редкое первое издание «Коварства и любви» 1920 года с посвящением: «Графу Карнарвону — Покровителю, Исследователю, Другу Египта, истинному Владыке Щедрости, — от его восторженного коллеги Р. М. Трилипуша».

«Отлитьный подарок, вы так добры», — говорит миллионер-простофиля.

«Так вот, ваша светлость…»

«Позалуйста, называйте меня Порчи».

«Конечно. Порчи, вы, наверное, не в курсе, но я очень близок к…»

«Откуда вы родом, старина?»

«Кент, ваша светлость. Из семьи военных и исследователей, у нас там скромные семейные владения, небольшой особнячок».

«Правда? Нузно бы съездить в гости. Обозаю Кент!»

«Разумеется, Порчи, мы всегда вам рады. Так вот, Картер, видимо, уже сказал вам, что я весьма, весьма близок к тому, чтобы сделать потрясающее открытие и проникнуть в гробницу царя Атум-хаду. Это открытие, при всем моем уважении к Картеру, затмит все, что Картер отряхнет от земли. При вашей поддержке, да с моей репутацией… и, заметьте, речи не идет о шести годах раскопок. Пусть и Картер получит удовольствие за свои деньги — я имею в виду, за ваши деньги. На все про все нам понадобится не более месяца, мы с вами сможем…»

«Господи! Послусайте… а сто у вас с ногой?»

«Ничего страшного, она совсем не болит».

«Будьте осторозны, здесний климат для таких весей неблагоприятен». (Граф очень заботлив, но с патологическим упорством забывает, о чем с ним говорят.)

«Спасибо, понимаете, Атум-хаду был, вероятно, последним фиванским царем XIII династии, и гиксосские завоеватели подмяли под себя всю…»

«Царь — настоясий? Историтеский? Картер говорит, сто это апокрифитеский царь, выдуманный. Вроде короля Артура, созданного вообразением де Сада. Его придумали египетские поэты или кто-то вроде них. Ностальгия по Древнему Египту, артистические проказы…»

«Артур и де Сад? Наш Картер просто паясничал…»

«Правда?» Кто научил этого ревнивца неслышно подкрадываться на манер ассасина и вторгаться в интимные беседы? Прежде чем я успел вымолвить хоть слово, он повел Карнарвона прочь — осматривать останки Тутти или что-то в этом роде. «Потом продолжим, Порчи!» — крикнул я, полагая, что бедняга в состоянии отделаться от своей назойливой няньки. Не удивлюсь, если окажется, что Картер намеренно постарается не допустить нашего свидания с лордом Толстосумом; он словно бы проходил мимо и повел себя своеобычно высокомерно, но теперь мне понятно, что скрывается за его деланной надменностью: страх и зависть! В пиджаке и шляпе, при галстуке, с ухоженными усами, с тростью в руке стоял я, невзирая на жару и пыль; а Картер, одетый как я, беззвучно уходил прочь, цепляясь за моего будущего покровителя. Будто сам Картер никогда не ходил с протянутой рукой, будто ему достаточно было лишь кивнуть, когда граф приполз к нему на коленях, умоляя разрешить ему набить карманы Картера деньгами… Возможно, именно так все и было.

А какую кропотливую работу проделал Картер за моей спиной, дабы умалить мои труды, и не только мои труды, но саму историю! Как он поспешил уверить Порчи, что Атум-хаду не было! Ущемленный, бессловесный, тошнотворный, к тому же бесчестный!

Я знаю этот тип людей, они способны быстро доказать тебе, что ты не способен пересчитать собственные пальцы, и это не пальцы вовсе, а нечто совсем иное. Я сижу на склоне холма и описываю события прошедшего дня, и мне начинает казаться: в руке моей — не перо. Я не издал египтологический труд. И все узнанное мною я узнал, сидя один в темной комнате. И Картеру, Карнарвону и тер Брюггену ведомо что-то, о чем они не говорят вслух, зная, что я этого не знаю и никогда не узнаю. И они смеются невидимо и неслышно, и смех этот бежит по незримым проводам от первого ко второму и третьему; а потом, отвернувшись, они возвращаются к своим делам небожителей, которые лишь кажутся мне понятными. И мне лишь кажется, что я делаю записи вот этой ручкой в леттсовской тетради № 46. И мне лишь кажется, что я существую и занимаюсь важными делами. И мне лишь кажется, что я могу судить о происходящем вокруг меня или во мне. «А вот и нет. — Они улыбаются, но губы их остаются недвижны. — Не можешь». Так Ларс Филип-Тюрм самодовольно критиковал «Коварство и любовь» — вот его отзыв в моем саквояже: «Трилипуш копает, но я не рискну назвать его археологом. Он пишет, но я не рискну назвать его ученым. Как его назвать — я не знаю, но к ведомству, которому я служу, он не относится».