Голыми глазами - Алексей Алехин

Грузия ослепительна и грязна.

Побывали в селении с чудесным именем: Макванети. Оно звенит, как льющаяся из кувшина винная струя.

На заросших мхом улицах пасутся цыплята и серые вислоухие свиньи. Свиней с поросятами бессовестно гоняют псы.

Подыхаем от жары.

Во дворе батумского обкома сидят старики, как и в любом грузинском дворе. В коридоре возле секретарши крутится пристроенный на венском стуле большой вентилятор. И всякий проходящий мимо замедляет шаг, чтобы подставить под его струю разгоряченные ладони.

Пальмы, в особенности тени их, напоминают страусов.

Самое приятное место в городе – чайная в порту. Всякий день приходим сюда после трудов, поближе к вечеру. Пьем чай на втором этаже в плетеных креслах. Широкие полукруглые окна смотрят на причал с большим белым пароходом.

Ночью по безлюдному берегу, по горизонту шарят пограничные прожектора.

Жуткое зрелище начинающейся ночной грозы. Молнии точно крабы беззвучно расползаются по небу, по накрывшему море черному сферическому стеклу.

Блестящие кожаные листья магнолий отливают лиловым. Все дерево – гигантский темнолиственный шар с единственным белым цветком, точно светящимся в женской прическе. Прибой заворачивается белой пеной, подобно бесконечной раковине.

То ли в пику тбилисским хозяевам, то ли заискивая перед московскими, местное начальство решило воздвигнуть памятник здешнему князьку, некогда отторгнувшему Абхазию от Турции и присоединившему к России. Поставить задумали у самой воды в виде орла, распустившего крылья и нацелившего бронзовый клюв в сторону турецких берегов. В последний момент князь-патриот оказался отъявленным работорговцем. Вместо орла на уже отведенном месте установили монумент комсомольцам, павшим в борьбе за советскую власть.

Нашел на берегу идеальный камень. Овальный розовый камешек с обвивающей его тонкой ветвистой жилкой. Камень-сердце. Умение слушать (абхазское предание) На обсуждении какого-то дела встал сказать слово старик. Поднимаясь, он воткнул в земляной пол свой крючковатый острый посох. Случайно стальной наконечник пригвоздил к земле ступню сидевшего возле молодого абхазца. Но тот смолчал и не шелохнулся на протяжении всей речи, не смея прервать старшего.

Край бездельников. Нет такого выступа, дерева или дома, который не подпирал бы очередной скучающий лентяй.

Прошлым летом молодой грузин, в одиночестве загоравший возле меня на сухумском пляже, изрек: «Одиночество закаляет мужчину». При этом все побережье было у него в приятелях.

Совсем другое – когда во всем городе не знаешь ни единой живой души. И половина даже не желает объясняться по-русски.

Таллин, в сущности, маленький город. Уже через пару дней начинаешь встречать на улице одни и те же физиономии. Великое достоинство больших столиц – толпа, в которой можно раствориться.

Нынешний спутник мой, старый фотограф, вертевшийся с «лейкой» еще вокруг героев чкаловского перелета, любит удобно расположиться в жизни. У него изрядное число знакомств среди таллинского женского пола, и круг их при всяком подвернувшемся случае пополняется про запас. Уже какая-то продавщицкого вида девица с деревянным лицом осведомляется у меня на улице: «А где же ваш старинный друг?» – имея в виду возраст моего попутчика.

По утрам для поддержания формы он делает нагишом зарядку при открытой форточке, размахивая у меня перед носом венозными ногами.

Еще он обожает музыку, все равно какую. И я мечтаю, чтобы его транзистор наконец издох.

Теснящаяся вывесками, витринами магазинчиков, лавчонок, кафе, таллинская улочка напоминает шеренгу бутылок с разноцветными наклейками на полке в баре.

На стрелке двух улиц в доме-утюге горят под черепичной крышей широкие окна мансарды. Хотя погода холодная, они распахнуты на обе стороны. Мелькают тени танцующих, слышна музыка. Студенческая вечеринка в снятом на вечер помещении, что-то дореволюционное. Щемящее, как звук бодрящегося пианино. Молельный дом

Неуютное, крашенное масляной краской помещение с высоким сводчатым потолком, на стенах люминесцентные трубки. Скрипучие деревянные стулья с опрокидывающимися сиденьями, как в кинотеатре. Против одного из рядов бумажка: «Перевод на русский». Там висят наушники.

Общины методистов и адвентистов собираются через день. Нынче, кажется, методисты.

Я угодил как раз вовремя и застал кульминацию действия: покаяние. Каялся молодой человек моих лет, аккуратно подстриженный и причесанный, при галстуке, в костюме. Но теперь это все уже растрепалось, сбилось на сторону, лицо пошло пятнами и голос сорвался: он перешел на крик и кричал быстро и непонятно по-эстонски, а после бросился на колени и разрыдался.

Многие плакали. Позади кающегося и сбоку у стены выстроились одетые в обычные серые пиджаки духовные руководители с непроницаемыми лицами. Женщина возле меня повернулась ко мне и сказала, утирая глаза, по-русски: «Он познал истину. И вас зовет Христос!»

…На другой день я специально пришел пораньше. Адвентисты. Сел у стены с наушниками. По трансляции молодой женский голос переводил, сбиваясь, проповедь. Проповедь скучная и тянется медленно. Человек пятнадцать слушают, кто глядя на проповедника, кто закрыв глаза. Рядом со мной примостилась женщина с девочкой лет семи. Надела себе и ей наушники. Девочке скучно. Она раскрывает портфель и роется в нем. Достает грошовую школьную ручку. Ручка течет, и девочка пачкает себе пальцы. Размазывает чернила бумажкой. Становится на колени и пристраивает на переднем сидении тетрадку. Старательно выводит слова из проповеди: «исус, хрестос, истена, бог».

Гостиничный обитатель, по-старому путешественник, не может обходиться без приготовляемого в номере крепчайшего чаю. Рецепт его прост. Надо обварить стакан. Затем бросить в пáрящее запотелое стекло изрядную щепотку чая. И залить кипятком. Чай всплывет рыхлой коричневой пеной. Кипяток слегка желтеет, потом начинает темнеть. Густеет, становится почти бордовым, цвета красного дерева. И тогда чаинки одна за другой принимаются тонуть – «чай опускается». Они падают медленно и плавно. Черный снегопад в пламенеющем небе. На дне стакана образуется черный сугроб… Чай готов.

Даже недорогие таллинские рестораны, быть может, единственные в империи сохранили былое изящество обслуги. Здесь запросто можно встретить официанта-виртуоза. …Золотая картошка, мясо на ребрышках, заботливо уложенные перышки лука, морковка звездочками – все это прибывает к столу в сияющей мельхиоровой кастрюльке и затем одно за другим переносится и заново раскладывается на подогретую тарелку: картофелинка за картофелинкой, листик за листиком. При этом официант, священнодействуя, точно серебряной клешней, сдвоенными в руке ложкой и вилкой, сохраняет лицо строгое и невозмутимое. Это его искусство.

У старого Омска своя физиономия, отчетливая.

Это теперь деньги прямиком летят за Урал и возвращаются оттуда по капле, приложенные к утвержденным сметам и чертежам. А его строили по своему вкусу сибирские купцы, у которых денег было, что золотого песка.