Кыш и Двапортфеля - Юз Алешковский

Я уснул и не мог понять, сколько проспал, когда проснулся. Костёр почти погас. Федя ещё спал. Я выбрался из пещеры.

На земле было уже утро! Кыш, повизгивая, просил выпустить его тоже…

Мы погуляли немного, здорово озябли, и так хорошо было вернуться, подкинуть в угольки сухих веточек, раздуть огонь и согреться.

Потом я разбудил Федю и спросил:

– Ну как? Долго вчера о жизни думал?

– Порядочно. И кое-что надумал.

– Теперь нам пора возвращаться. И так, наверно, беспокоятся.

Вообще-то мне показалось немного странным, что нас никто не разыскивал, что ночью по склону горы не ходили люди во главе с папой и мамой, не жгли факелы и не кричали: «Алёша-а!.. Ау-у!.. Ау-у!.. Фе-дя-я!»

Мы доели всё, что осталось с вечера, накормили собак, затоптали угольки в костре и вышли из пещеры.

Обратно мы шли молча, потому что Федя не хотел разговаривать и думал о чём-то своём. И вдруг он остановился и воскликнул:

– Какая же я скотина! Мой сосед по палате пацаном в одиночку громил фашистов и защищал Крым, а я размалевал его! Разгравировал! Но теперь я понял, что надо делать! Понял!

– Что? – спросил я.

– Узнаешь! Все узнаете! – пообещал Федя.

Первым делом я зашёл домой. Мама, увидев меня, ни капли не удивилась. Она пила чай с Анфисой Николаевной и сказала:

– Привет. Наверно, промёрз? Садись чаёвничать.

– И совсем не промёрз. Мы жгли костёр, – сказал я, не понимая, почему мама так спокойна, и спросил: – Ну, как вы тут без меня?

– Прекрасно. Василий Васильевич с Анфисой Николаевной всю ночь рассказывали нам про свои военные приключения.

– Ух! Жалко! – сказал я. – Пропустил самое интересное!

– Ты почему написал в записке: «Беспокойтесь»?

– По-телеграфному это значит: «не беспокойтесь», – объяснил я.

– А что означает возглас «мамочка» в конце твоей телеграммы?

– Это значит: «Мамочка! Вот кончатся все события, и мы начнём отдыхать по-настоящему. Честное слово!»

– Попробуй догадайся! – засмеялась Анфиса Николаевна.

– На то и телеграмма, – сказал я.

Мама решила после завтрака поспать, потому что прослушала всю ночь рассказы про войну. Я сказал ей, что иду в «Кипарис» к папе, и позвал Кыша.

Он грелся на солнышке после холодной ночи в пещере, а неподалёку от него умывалась Волна и мурлыкала так громко, как будто у неё внутри тарахтел маленький моторчик.

– Алёша, я надеюсь, что твоей ночёвкой в пещере все события кончились? – спросила мама.

– Откуда ты знаешь, где мы ночевали? – удивился я.

– Прости, этого я сказать не могу, – ответила мама.

Многие отдыхающие после завтрака прогуливались по дорожкам и сидели на лавочках, читая газеты. Среди них не было ни папы, ни Василия Васильевича, ни Феди.

Как я и думал, они, проговорив всю ночь, крепко спали в своей палате и даже не проснулись после громкого стука в дверь. Я решил их не будить и присел за стол написать папе записку.

Вдруг Кыш как-то странно себя повёл. Сел посередине палаты, задрал нос и, зажмурив глаза, к чему-то принюхался. Потом почесал лапой за ухом и снова принюхался… Он был похож на меня в тот момент, когда я хочу вспомнить что-то очень важное и не могу. Принюхавшись, Кыш тихонько и тоскливо взвизгнул.

– В чём дело? – шёпотом спросил я.

Но Кыш вдруг бросился под кровать Тория. Он обнюхал его чемодан и зарычал.

– Фу! – сказал я, но было уже поздно: Кыш залился таким лаем, какого я ни разу от него не слышал.

Первым с кровати вскочил папа.

– Фу! Фу! – закричал он, протирая глаза. Я полез под кровать Тория, но Кыш не давался мне в руки и залаял ещё громче. Я не мог успокоить его ни лаской, ни угрозой выпороть поводком.

– Уберите вашего пса! Пошёл вон! Пошёл! – встав на колени, прогонял Кыша прибежавший в палату вместе с другими отдыхающими Торий. Однако Кыш, оскалив зубы, чуть не тяпнул его за руку.

– Я знаю, почему он лает, – сказал Василий Васильевич. – И вы, Торий, это отлично знаете.

– Я ничего не знаю! – тут же заявил Торий. Василий Васильевич что-то сказал ему на ухо. Торий отшатнулся и покраснел.

– Советую чистосердечно признаться. Откройте чемодан, – посоветовал Василий Васильевич.

– Кыш! Последний раз говорю: «Ко мне!» – крикнул я, и он послушался. Прыгнул ко мне на руки и уже не лаял, потому что охрип, а только рычал.

Василий Васильевич попросил выйти из палаты всех посторонних. Остались только папа, Федя, Милованов, Торий, Кыш и я.

– Открывайте. Смелей. И покажите нам свои трофеи, – сказал Василий Васильевич.

Торий очень неохотно открыл ключиком чемодан, и в этот момент Кыш, вырвавшись у меня из рук, бросился на глазах перепуганного Тория расшвыривать носом его рубашки, майки и носки, добрался до дна чемодана, схватил зубами два красивых, переливающихся всеми цветами радуги павлиньих пера, положил их к моим ногам, несколько раз победно тявкнул и скромно улёгся в углу палаты. Тут открылась дверь, и в палату вошёл Корней Викентич.

Он посмотрел на раскрытый чемодан с разворошённым бельём, на павлиньи перья, на Кыша и на меня и спросил:

– Извольте объяснить, что здесь происходит?

Я не знал, с чего начать, и поэтому онемел.

– Кыш учуял перья – он же обнюхивал павлина – и… вот… обнаружил, – наконец сказал я.

– Так, значит, это вы?! – воскликнул Корней Викентич. – Извольте объясниться, молодой человек.

Торий долго вытирал лицо, конечно соображая, как лучше соврать, и наконец сказал:

– Однажды… я увидел на газоне эти перья и взял их… Вот, собственно, и всё… Очевидно, они упали с хвоста павлина примерно так же, как падают листья с магнолий…

– Нет, Торий. Перья вы не подняли с газона, а выдрали из хвоста Павлика, – поправил Василий Васильевич.

– Вы никогда не сможете этого доказать, – сказал Торий. Он уже успокоился, задвинул чемодан под кровать и готов был отпираться до конца.

– Жаль, Торий, что вы не раскаиваетесь. Дело в том, что местные юннаты запечатлели на плёнке момент, когда вы «похищали» перья.

После этих слов Торий сник:

– Только не нужно посылать фото в мой институт, – вдруг попросил Торий. – Я просто не подумал… просто не подумал…

– Зачем вы это сделали? – спросил Корней Викентич.