Живые. Мы можем жить среди людей - Варвара Еналь

Так что, по меркам людей тут все в порядке. Станция работает, производство налажено, крейсеры приходят. Даже привозят еду и вещи для детей — потому что все это в программах Моага. Чтобы не было сбоев в программах и в производстве, потому что сама знаешь, для Моага дети — это приоритет. Выполнение основных программ — это приоритет. Рождение и сохранение детей — основные программы. А уничтожение подростков — это, видимо, уже добавленные. Второй этап программ. И Моаг их выполняет.

— Значит, на Земле знают, что у нас произошло? — спросила Таис, все еще пытаясь понять то, что уже давно понял Федор.

— Про Землю не знаю, но люди, приславшие роботов и присылающие крейсеры — они знают точно.

— Ты же их не видел, этих людей.

— Я слышал голоса, когда люди управляли роботами. Голоса с точек связи у роботов. Смотрел запись. Думаю, что это люди. Хотя, кто его знает…

— Значит, для людей мы уже как бы… и не люди… что ли?

— Видимо, так.

— А что твой отец говорил про любовь?

— Что не изменяется только тот, кто любит.

— Что это за любовь такая? Это то, что заставляло людей заниматься сексом?

— Ну, про секс, как раз, отец ничего не говорил. Он говорил про эмоциональную привязанность. Помнишь, запись на старых нейтфонах? Знак "сердечко" означает любовь. Ну, я так думаю теперь. То есть, когда люди говорили о любви, они ставили такой знак.

— Почему? При чем тут внутренние органы?

— Не знаю. Это не понятно, но это и не важно. Важно то, что уцелеют только те, кто любит. Так сказал отец, — Федор пожал плечами.

— Тогда мы все обречены, — горько усмехнулась Таис, — никто из нас не умеет любить. В пору искать первые признаки заболевания. Дикие‑то уже заболели. Причем все. Какие там признаки, Федь? Отмотай‑ка запись…

— Подожди, Тай, — Федор вдруг повернулся к ней и посмотрел в глаза.

От его взгляда по коже Таис побежали мурашки. Непонятное чувство горело в таких знакомых чертах Федора. Все его лицо вдруг засветилось — Таис не могла понять, что это. Мягкий свет нежности, дружбы, и еще каких‑то чувств — не понять.

— Я понял, Тай. Я многое понял. Ты знаешь, я раньше всегда думал, что мы что‑то упустили из истории человечества. Жили наши предки трудно, тяжело. Болели, воевали. Но что‑то позволило им прожить много тысяч лет. Что‑то удержала человеческую расу от самоуничтожения. И я не мог понять — что. Только сейчас вот, кажется, начинаю понимать… В общем, сложно говорить об этом, Тай. Я думаю, что я люблю тебя. Я это понял только тут, когда слушал своего отца. Я очень сильно люблю тебя, Тай.

Таис смотрела в его глаза, такие близкие, такие знакомые, и не узнавала своего друга. Она даже не могла подобрать название тем чувствам, что горели в его взоре. Но слова Федора пронеслись мимо сознания, точно роботы уборщики, что снуют по коридорам.

— Хорошо, Федь. Но я никого не люблю. Все меня только злят, ты понимаешь? Я злюсь, и иной раз готова дубасить и крушить все вокруг себя. Что там твой отец говорил про агрессивность? Может, я уже все? Начинаю перерождаться? Может, я уже становлюсь чертом?

— Да подожди ты, не гони. На что ты злишься? Просто подумай сейчас, что тебя злит?

— Ну… то, что все, чему нас учили, оказалось неправдой. Как бы тебе объяснить… все, на что я надеялась и во что верила — вдруг перестало существовать и работать. И осталась одна пустота. Ни правил, ни закона. Ничего не работает и ничего не имеет смысла. Бессмысленно все.

— Так это нормально — злиться на это. Я тоже иногда злюсь, и первое время очень злился. На меня ты злишься?

— Нет, Федь. Ты же друг. Ты — мой друг, я не злюсь на тебя.

— А на Эмму?

Таис замерла, закрыла глаза и почувствовала, как стекает по щеке слеза. Мотнула головой и сказала:

— Нет. Теперь мне всех жаль. Мы все погибнем тут, и даже выводить детей со Второго Уровня теперь не имеет смысла. Для них действительно гуманнее умереть от инъекций, чем так, как умер Крендель или Жека. Или превратиться в животное.

— Разберемся с этим. Мы с этим разберемся. Надо рассказать нашим, Тай.

— Федь, обещай мне одну вещь.

— Какую?

— Обещай, что убьешь меня, как только заметишь первые признаки болезни. Не хочу жить фриком. Обещаешь, Федь?

— Ты не станешь фриком, Тай. Ты им не станешь. Моей любви хватит на нас двоих. Ты мне веришь?

Таис улыбнулась через силу и вытерла мокрые щеки.

1.

Нитка причитала, как ненормальная. Глаза вытаращены, руки дрожат.

— Я не знаю, что делать. Не помогли лекарства, вообще не помогли! Коля, что же делать‑то?

Колька только проснулся, сидел на матрасе и непонимающе мигал. Эмма тоже спросонок не сразу поняла, в чем все дело. Протерла глаза, убрала за спину непослушные волосы, потерла нос.

— Чего ты орешь? — спросила хрипло и раздраженно.

И не поспишь с этими ребятами подземелий.

— Валька рвет с утра. Он вообще не может даже кружку воды выпить. Зеленый стал, на ногах не стоит. Коль, он же умрет так…

— Не болтай. Сейчас посмотрю.

Тут до Эммы, наконец, дошел смысл того, что говорила Нитка. Лекарства не помогают. Валёк не то, что не поправился. Наоборот! Все стало плохо, очень плохо, судя по словам Нитки.

Эмма быстро поднялась, схватила штаны — она спала в пижаме — и, сказав: "Сейчас!" — кинулась переодеваться. У нее у самой задрожали руки, пока натягивала пайту и застегивала молнию. Если антивирусники бессильны, то это уже не вирус. Это что‑то другое. Потому что лекарства помогают против всех вирусов. Против всех, это Эмма точно помнила.

Валька она нашла сидящим на кровати. Голова опущена, руки худые. В комнате все пропахло рвотой, и Эмма сама чуть не блеванула, как только прошла в спальню.

— Валёк, ты как? — спросила осторожно и тут же подумала, что зря сюда пришла. Она наверняка подцепит заразу. Валёк, наверное, сейчас просто рассеивает вокруг себя инфекцию.

И что это за инфекция?

Валёк не ответил. Поднял голову, и Эмма с ужасом увидела, что радужка его глаз стала почти черной и огромной. Белка не видно, одна чернота. Лицо посерело, губы ввалились. Валёк хотел что‑то сказать, но язык не повиновался ему, и получились лишь какие‑то мычания.

— Черт бы побрал этих Диких! — ругнулся за спиной Колька, — Нашли же заразу, придурки. Валька надо обязательно напоить. Хоть чуть — чуть. У него же обезвоживание, совсем посерел. Иначе он умрет без воды.

Нитка мотнула головой и сказала:

— Я сделала ему чай. Ночью его рвало, но он не будил меня… А утром я встала и увидела, что ему еще хуже… Я думала, что он поправится после лекарств.