Сибирские сказания - Вячеслав Софронов

И не помнит, долго ли, нет ли лежал так, а глаза открыл, тихо кругом, лишь фонарь горит, потрескивает, все стекло закоптилось, почернело. Поднялся на ноги, сполоснулся холодной водой, на улочку вышел. В небе звезды светятся, перемигиваются. Большая Медведица ковш наклонила, вниз свесила, а в нем Фалес Нудилович сидит, ножками побалтывает, помахивает, подрыгивает, ладошечкой лысую головку поглаживает.

Спрашивает его Семен:

– Как же мне дальше жить-быть? Нет у меня к бабам веры, не желаю и видеть их, никто мне не нужен, не требуется. Ответь мне, колбаса вареная, в рассолах моченная, чего же делать-поделать мне теперича? Может, в речке утопиться али руки на себя наложить?

Тут Фалес Нудилович расти начал прямо на глазах и столь велик сделался, что стал, как столб, одним концом в небо уперся, а другим до земли достал. Отвечает ему:

– Эх, Семен, Семен, не шуми, как клен у околицы, не трясись хвостом овечьим, друг сердечный. Дал я сегодня тебе силу большую-пребольшую, которой ни у кого не было. Научил, обучил тебя, как с девками строптивыми обращаться, управляться, обихаживать. Все ты теперича можешь с любой сладишь, справишься. Станут они за тобой табунами бегать, как кобылы за жеребцом. Всем люб, всем нужен сделаешься. Не бойся девок чернявеньких, не опасайся беляночек румяненьких, а бойся лишь девок маленьких, собой невидных, да на вид неказистых, а еще пуще бойся горбатеньких да хроменьких, что просить тебя станут их беду вывести-вылечить. От них тебе и погибель придет. Горбатенькая да хроменькая любого мужика изведет, всю силу отымет-натешится.

Сказал он эти слова и исчез, пропал, как и не было. Тучка на небе откуда ни возьмись набежала на Медведицу, закрыла ее.

Мотнул Семен головой, не поймет, то ли чудится ему, то ли въяве говорил с ним кто. Вдруг чувствует в себе силу огромную, кинулся в избу, распахнул дверь, а на пороге Варвара стоит, улыбается ему, руки тянет. Схватил ее, кинул на койку, навалился всем телом… Пошел по избе стон да крик, да койка скрип-скрип. Вот и любовь у них пошла до следующего утра.

На другой день выходит Семен на улочку, весь из себя довольнехонек, так и светится, сияет, как пятак медный. А в оконце Варвара глядит, лыбится. Думают деревенские, скоро свадьбу справят, сыграют, всем миром погуляют. Ан нет, не поехали в церкву, все так жили…

Только стали замечать, что начал Семка грустить, глаза от людей прятать, молчит все больше. А ближе к Покрову налетела буря вдруг на деревню нашу, крыши у многих посрывала, деревья повалила. И старики такой не упомнят. После того случая исчез Семка с деревни, и Варвара вместе с ним, видать, тоже ушла, никто их и не видел.

К весне уже возвращается он один, весь бородищей заросший, молчун-молчуном, никому и словечка не скажет, не обронит, всех сторонится, все сам по себе обходится. Пробовали приставать к нему, расспрашивать, выведывать, только зря. Отмолчится – и все на том. Как глухой стал, бредет себе по улице, как слепая курица. Ну и оставили его мужика в покое, боле не трогали.

Только вдруг слава о нем пошла, что может людей лечить, пользовать, на ноги от болезней ставить, сглаз править. Кому грыжу вылечит, обратно вправит, другому ногу ломаную срастит, третьему кровь остановит. А потом бабы промеж себя шептаться начали, что может Семен тех, кто зачать который год не может, от дела этого излечить, мол, две девки уже с животами ходят, а до того долго маялись, а все без толку. Дажесь с других деревень к нему бабы потянулись с надобностями своими, с болезнями.

Он их первым делом отправлял баньку топить, а уж потом лечил там по-своему, оконце завесивши, дверь заперев. Только народ слышал, что кричали те бабы по-страшному, а потом ничего, затихали. Но обид на него никто не держал, не ругал, не жаловался. Видать, помогала им Семкина банька. Другие и по нескольку раз приезжали, гостили подолгу, лечили хворости.

А потом привезли одну девку из-под города, поповскую дочь, горбатенькую да хроменькую. Сам батюшка и привез. Видать, Семен долго отговаривался, отнекивался, не хотел поповскую дочку в лечение брать. Глядим, выходит батюшка на улицу, выпрягает одного коня из упряжи и ведет того на Семенов двор, верно, в уплату за лечение доченьки. Так и уехал на одном коньке и дочку у Семена оставил.

Долгонько ее Семен лечил, неделю, а то и поболе. Такую калечную разве сразу вылечишь? Но ведь вылечил же! Увез ее батюшка без горба и на обе ноги ступала справно. Вот ведь какое дело.

Только после той поповны заболел лекарь наш, сам занемог-занедужил, и на улочку не выходил, и народ к себе не пущал, не привечал. Однажды вошли в нему в избу – пусто. В баньку сунулись, а он лежит там мертвей мертвого, с укусом змеиным в самую шею, бедненький. Заползла-таки, гадина…

Живем мы телом на месте, духом на небесах, думаем о чудесах, а у самих бабы на сносях. Как зачнут рожать, некуда будет детей по лавкам сажать. У нас кто малым доволен, тот и Богом не забыт, а кто к себе все воротит, чаще всех бывает бит. В старину-то как бывало? И собака с волком живала, а ноне вот повздорили, разошлись, поссорились. А чего не воротишь, про то и забыть лучше.

Эх! Жил бы я на Парижу, да дороги не вижу. А у нас где забор, там и двор, где щель, там и постель. Есть нечего, да жить весело. От пятницы до субботы носим сапоги без заботы, а потом на печь кладем, на работу босы идем. Не оттого обосели, что сладко пили, ели, а видно так Бог дал, на нашу денежку прах пал.

Вот про те самые сапоги я те и рассказать-поведать хочу. Страшная история у нас вышла, приключилась, да теперь уж позабылась. А я нет-нет да и вспомню… Может, и другие помнят, да молчат, ворошить не хотят, не желают.

Оно ведь как бывает: не тронь дурное, и оно тебя не тронет. Вся нечистая сила вокруг человека вьется-кружится, за стол с тобой садится, а ты на нее не смотри, не кликай лиха, а поминай так тихо.

Всякая нечисть она, как лед под опилом, – не разгребешь, так и все лето пролежит, а тронешь – лужа набежит.

Нечисть за всяким кустом сидит, от Божьего слова дрожит, а пригрей ее, позови, нагонит на тебя такой тоски!

Вот стоял у нас на дальнем конце в деревне дом один. Весь из себя добрый, ладный, железом крытый, в щелях пробитый, конопаченый, а жить в нем никто и не жил, всяк добрый человек стороной обходил. Теперь такого не встретишь, чтоб дом без хозяина пустовал, порожним стоял, мигом кто займет, поселится. А в старые времена и не такое бывало… Нечистый тот дом был, и все про то знали-ведали.

Тогда у нас только еще колхозы завели, всех в одну артель собрали, сообща работать заставили. И деревня большу-у-щая была: домов под сотню стояло, две улицы от дороги к лесу и переулок меж ними. Все как у людей добрых. А народу… на гулянку как выйдут, вывалят! Не то что яблоку, семечку упасть негде. Тогда еще в город не бежали, хозяйство не бросали, не продавали дома на дрова.

Вот с колхозов-то все и пошло-поехало. А как началось. Сперва к нам на помощь девок присылали, будто мы сами работы не знали. Поставят их на ток зерно лопатить, в мешки насыпать, а в помощь им мужиков аль парней наших. Работают днем, а больше все по ночам. Известно дело, какая ночью работа промеж них идет. Как им уезжать, так и парни следом в город бежать. Таки шалавы бывали, что полдеревни с ума сбивали. Подолы задерут, энтим делом лохматым потрясут, мужики к ним на запах и бегут.