Осада церкви Святого Спаса - Горан Петрович

– Старейшина монастыря зовет тебя, поспеши! Иди скорее, игумен уже ждет перед трапезной! Пока ты не вернешься, велел остаться здесь мне! Только смотри, не наступи в пустоту, перед входом в церковь парни переложили комья земли с правой стороны воздуха на левую!

Не подозревая, что обмануть может и свой, отец Каллисфен торопливо вышел. Казначей немного подождал, а убедившись, что ризничий больше никогда не вернется, начал той самой рукой рыться среди находившихся в ризнице предметов, небрежно отбрасывая в сторону киот с частичкой креста Христова, часть ризы и пояса Богородицы, киот с частицей головы святого Иоанна Крестителя, мощи апостолов, пророков и мучеников… Наконец, вытряхнув несколько ящиков с потирами, дискосами, звездами и ложками, Данило нашел то, что искал. Это был кошелек с пожертвованием, подаренный торговцем из Скадара. Кошелек с пятью серебряниками, в котором их всегда было тридцать, сколько бы монет в него ни добавляли или ни вынимали. Сунув его глубоко за пазуху, казначей сгорбился, закусил губу и тихо прокрался наружу, стараясь держаться особо затененных мест.

По пути он встретил только отца Паисия. Среди густоты подождал, пока тот пройдет. Слепой ко всему остальному, медовник и восковник бродил по монастырю, печально призывая своих пчел:

– Где ты, Озрица?!

– Марджиица!

– Откликнись, Самойка!

– На клирос летите, Ковилька и Горьяна!

– Прячьтесь, труженицы вы мои, Десача, Буйка, Ивка!

Должно быть, грех предательства больше всего искажает черты лица человека – даже эконом не узнал Данилу. А когда он заметил, что нигде нет оставшейся третьей трети лучин, было уже поздно. В тот момент чья-то сгорбленная фигура быстро приближалась к церкви Святых Феодора Тирона и Феодора Стратилата. Однонефный храм, сложенный из рядов кирпича, чередующихся с рядами камня, был наполнен пением, но людей в нем не было, чтобы своей легкостью он мог подтягивать вверх громаду Спасова дома. Через южное и северное окошки все еще высовывались весла, которые перед своим исчезновением сделал из еловых деревьев Блашко, Божий человек, ищущий райские пути.

Данило развязал веревку. Она закрутилась и выскользнула куда-то наружу. Казначей схватился за весла. Сделал взмах. Удивительно, здоровую руку пронзила боль, достигшая самой совести, а в перебитой, казалось, стало даже больше сил. Еловые весла оттолкнули застоявшийся мрак. Церковка сдвинулась с места. Данило взмахнул веслами еще раз. Алтарная часть приподнялась. Из-за смещения центра тяжести через открытую с противоположной стороны дверь выскользнули все слова молитвы. Весла работали все энергичней. Против воли Всевышнего, подгоняемый греховным человеческим желанием, храм Святых Феодоров отделился от Жичи и поплыл путем измены.

С небес доносилось жалобное пение властей. Все, что осталось, опустилось еще на десяток саженей вниз, втягиваясь в глубокие воронки ночи.

Вы должны спасти истинные слова

В любое другое, мирное время это были бы часы передышки, день, когда, следуя Савиному завету, старейшина бывшего архиепископского дома собирается с мыслями на благо братьев и всего народа. Теперь же, оказавшись в безвыходном положении, игумен лишь смотрел в одну точку, и трудно было определить, понимает ли он хоть что-нибудь в происходящем или же лишь сейчас ему удалось постигнуть истинные размеры человеческого рока.

– На помощь, помогите! Добра, Мара и Раткула пропали! Братья, не видел ли кто их? – метался по храму отец Паисий, задавая всем один и тот же вопрос.

После бегства казначея большая церковь опустилась еще ниже, а внизу осаждавшие все сильнее и сильнее раздували костры, умножающие тьму. Теперь уже не более тридцати саженей отделяло Жичу от врага. Во всяком случае, снизу, сквозь каменный пол, через щели между стыками мраморных плит, подобно проросшему бурьяну, доносились препирательства между болгарами и куманами о том, как делить добычу. Женщины припали к полу, чтобы узнать, не настиг ли цикавац караван с их детьми.

– Кажется, все хорошо.

– Дети в надежном месте.

– Горе нам! Они сказали, что эта тварь схватила одну тележку!

– Нет, теперь другие говорят, что с небес спустились начала, вырвали детей у него из клюва и вернули их монахам! – Все, что кому-то из них удавалось услышать, они передавали друг другу, стараясь успокоить себя разговором.

– Ох, голова моя дурная! Забыл про Елицу, Крилатицу и Борику! Они ведь снаружи остались! – хлопнул себя по лбу отец Паисий.

На северной стене открылась трещина. На мгновение запахло ибарским песком, давно замешанным старанием главного мастера, послышались шаги стоп двух боголюбивых ктиторов. Но тут же поврежденный сталактит пропитался наружной тьмой, она начала проникать на внутреннюю сторону стены и не перестала просачиваться даже тогда, когда сюда принесли белила, ярь-медянку, лазурь, сиену, бакан и охру и большинство горящих свечей, чтобы светом застить путь проникновению мрака.

– Господи, да что же это такое страшное где-то происходит, что к нам Ты спиной повернулся?! – вскрикнул кто-то.

– Крунислава, Велика, Анджуша! Скорее на клирос, мои хорошие! Вы должны спасать слово сербское! – подзывал медовник и восковник Жичи трех пчел, кружившихся под куполом в перекрещении последних солнечных лучей.

Вокруг церкви Святого Вознесения бегали, порхали, шуршали и царапались существа, которые видят тем лучше и больше, чем хуже и меньше видно другим. Повсюду, как мыши на беззащитном гумне, роились совы, летучие мыши, кроты, растаскивая в свои мрачные жилища остатки монастырского имущества. Хорошо еще, что духовник Тимофей вовремя заметил и прогнал мышь, которая забралась в катехумению и, сидя в тени, присматривалась, как бы проникнуть в бороду игумена и утащить перо ангела.

– Берислава, Богужива, Благиня, спасайте молитвы наши, уносите, кто сколько сможет! Икония, Спасения, Богдаша, спускайтесь на книгу Четвероевангелия! Собирайте слова сущие, добродетельницы мои! – слышался голос отца Паисия с южного клироса.

I

Издевательства вместо предусмотренного протоколом десятка слов вежливости и другие обстоятельства, которые предшествовали бою при Адрианополе

В течение второй, в целом весьма теплой, половины 1204 года несколько гонцов вышли из покоев властителя Венеции с такими обморожениями, что медикусам лишь с огромным трудом удалось устранить из их речи заикание и постоянный стук зубов. Однако в декабре, выкашляв темные сгустки крови, два разговорчивых посланника тяжело заболели воспалением бронх и вскоре скончались, после чего немного осталось таких, кто не побоялся бы подойти к источнику роковых простуд хоть на пядь ближе, чем того требовали обстоятельства.

Невероятно бледный, даже на зеркале не оставлявший следов от дыхания, с бородой и волосами, покрытыми в жаркие дни игольчатым инеем, Энрико Дандоло распространял вокруг себя такой студеный холод, который мало кто мог выдержать. Неотступная болезнь заморозь и периодически приходившие плохие новости привели к тому, что холод полностью объял властелина Республики Святого Марка. И несмотря на то что лежал он на ложе, устланном мехом соболей и бобров, хвостами черно-бурых лисиц и шкурками золотистых куниц, и был по самое горло закутан в огромную накидку из горностаев, он уже давно не чувствовал собственного тела – ни конечностей, ни сердца, ни души, ничего, кроме ни на миг не покидавшего его желания восполнить недостающие перья в чудодейственном плаще. На предложение латинского патриарха Фомы Морозини исповедаться, чтобы душе облегчить расставание с миром, слепой старец даже губы сжал в гримасу ледяного презрения.