Адриан Моул. Годы прострации - Сью Таунсенд

Я спросил, что случилось.

— Ничего, ничего, — ответила она тем неубедительным тоном, которым часто пользуются женщины.

И принялась вздыхать — раз, другой, третий. Я попробовал снова:

— В чем дело, мам? Расскажи.

— Нет, Ади, не вынуждай меня.

— Но я же вижу, тебе неймется рассказать.

Швырнув ворох грязного нижнего белья Георгины в корзину, мать взволнованно заговорила:

— Только не думай, что это доставляет мне удовольствие. У меня сердце кровью обливается.

— Что «это»?

— Ситуация с твоей женой. Вся деревня гудит. Неужто Георгина думает, что все вокруг слепые и глухие?

— Полагаю, ты намекаешь на ее дружбу с Фэрфакс-Лисеттом?

И тут словно плотину прорвало, мать уже было не остановить. Мангольд-Парва полнится слухами, говорила она, чуть ли не у каждого обитателя деревни найдется что сказать насчет Георгины и Фэрфакс-Лисетта. Венди Уэллбек из окна почты видела, как они держались за руки, сидя в машине; Лоуренс, парикмахер, стал свидетелем их крепких объятий в кармане у шоссе А6; женщина, которая убирает в Фэрфаксхолле, нашла в постели хозяина банковскую карту Георгины, а Том Уркхарт слышал, как Хьюго хвастался в баре «Медведя» своей «обворожительной полумексиканочкой» и тем, какая она «горячая».

В спальне возник Бернард:

— Цыпленочек, ты не первый мужчина, которому наставляют рога. Когда женишься на супертелке вроде Георгины, всегда рискуешь — какая-нибудь сволочь непременно положит на нее глаз и захочет увести ее.

Мать принялась меня защищать:

— Ади был красавчиком, пока у него волосы не выпали.

— Этот Фэрфакс-Лисетт — законченный выродок. Он заслуживает порки на конюшне. Похваляется своей великолепной библиотекой. А когда я начал конкретно расспрашивать о том, что у него есть, он сказал: «О, в книгах я ничего не понимаю. Я их не читаю, но я обожаю мою библиотеку».

Наконец они ушли, и я откинулся на подушки. Любой нормальный мужчина рвал и метал бы, но я лишь терзался печалью и ужасными предчувствиями. Днем я встал, почистил немного картошки и моркови на ужин. Нашел в морозилке рубленый бифштекс, пирог с начинкой. Сварил соус из кубиков. И только когда я перелил соус в любимый сине-белый кувшинчик Георгины, я заплакал.

Домой жена и дочь вернулись довольные, обе с румянцем на щеках. Сидя на крышке унитаза, я смотрел, как Георгина купает Грейси.

Дочка сказала, что «Хьюго» подарил ей пони и «он теперь мой».

— Что? — встрепенулся я. — Фэрфакс-Лисетт подарил Грейси пони? Не слишком ли щедро с его стороны?

Капнув шампунем «Лореаль без слез» на мокрую голову дочери, Георгина ответила:

— У Хьюго с полдюжины пони болтаются без дела по поместью, и ему ничего не стоит подарить одного из них.

Грейси нырнула с головой в чистую голубую воду — это часть ее банного ритуала, ей нравится, когда волосы расправляются в воде и с них пузырьками стекает шампунь. Когда она вынырнула, я спросил, как зовут ее пони.

— Я назвала его Нарцисс, — важно ответила девочка.

— Видел бы ты, Ади, какие в Фэрфаксхолле нарциссы! — подхватила Георгина. — Ну прямо «под кроной деревьев, на спуске к запруде, трепещут и пляшут, лишь ветер подует».

Я продолжил цитату:

— «Мерцая, как звезды, в туманности млечной, бегут они вдаль чередой бесконечной»[73].

Мы улыбнулись друг другу.

Оставив их в ванной, я пошел накрывать на стол. Грейси заснула прежде, чем я подал ужин, а Георгина сказала, что сыта. Хьюго накормил их обедом, а ближе к вечеру напоил чаем. В девять позвонила мать и спросила, выяснил ли я отношения с женой. Нет, ответил я, положил трубку и отправился спать.

Утром мать отвезла меня в больницу. После терапии я навестил Салли и рассказал ей, что у моей жены роман с местным землевладельцем.

— Это похоже на латиноамериканский сериал, — заметила Салли.

— Нет, скорее на женский роман. Больному раком интеллектуалу изменяет жена, наполовину мексиканка, с вальяжным хозяином поместья и страстным любителем охоты на лис.

Мы посмеялись, хотя, уверен, никто из нас не находит в этой истории ничего смешного.

После ужина позвонил Гленн сообщить, что «это не он, который погиб». Я не понял, о чем он, и Гленн пояснил: его бронетранспортер шел третьим в колонне, а на придорожной мине подорвалась вторая машина. Один из его товарищей убит, другому ампутировали ногу.

— Это покажут в вечерних новостях, папа. Я подумал, ты посмотришь и решишь, что это меня убили.

— Но, Гленн, военные всегда сначала сообщают родственникам и только потом дают сведения в СМИ.

Гленн долго молчал, а потом сказал:

— Я просто хотел тебя предупредить, пап.

— Наверное, это было ужасно.

— Угу. В Англии я со всеми лажу. А здесь все кругом тебя ненавидят и хотят убить, и это не очень-то приятно.

Мы попрощались, и я уже собирался выключить телефон, как Гленн выпалил:

— Стой, пап, погоди, напомни-ка мне, за что мы воюем в Афганистане. А то я все время забываю.

Я вкратце перечислил основные пункты: демократия, свобода, права женщин, победа над Талибаном и тренировочные лагеря, где, если верить Гордону Брауну, готовят террористов для засылки в Англию.

— Но, папа, разве они не тренируют террористов и в других странах тоже?

Я был вынужден согласиться с сыном: вероятно, так оно и есть.

— Спасибо, пап. Пока.

Жена вернулась с работы подавленной. Глаза опухли, тушь размазана — похоже, она плакала несколько часов, не переставая. Я спросил, что с ней.

— Ничего.

Георгина достала бутылку вина из холодильника, взяла с полки два бокала. Разлив вино и закурив, она села и принялась обводить пальцем узор на скатерти.

У меня сердце сжалось:

— Это из-за Хьюго, да?

Георгина уронила голову на скатерть и зарыдала.

— Ты его любишь, Георгина?

Она кивнула и посмотрела на меня:

— Я больше так не могу. Эта любовь не приносит радости ни мне, ни Хьюго. Мы страшно беспокоимся о тебе.

— Сожалею, что порчу вам удовольствие, — саркастически заметил я.

— Давай без гадостей, Ади. Мы искренне переживаем. Хьюго считает, что правда убьет тебя.