Белые и синие - Александр Дюма

— Господа, — сказал шуан, — я бы с радостью согласился остаться здесь, чтобы быть вместе с вами завтра или послезавтра, в любой день, когда вы устроите перестрелку; однако я вынужден с прискорбием признаться, что ничего не смыслю в войне на улицах; моя война ведется в оврагах, ямах, кустах и лесных чащах. Если бы я остался, здесь стало бы одним солдатом больше, а там — одним командиром меньше; со времен печально памятного Киберона нас осталось только двое: Мерсье и я.

— Ступайте, дорогой генерал, — ответил Морган, — вам выпало счастье сражаться на свежем воздухе и не бояться, что какая-нибудь печная труба рухнет вам на голову. Пусть же Бог забросит меня в ваши края или приведет вас в мои!

Глава шуанов простился со всеми и, может быть, особенно тепло со своим новым другом.

Затем без шума, пешком, как обыкновенный рядовой офицер-роялист, он добрался до Орлеанской заставы; тем временем генерал Даникан, Леметр и молодой председатель секции Лепелетье разрабатывали план следующего дня и бормотали при этом:

— Этот Кадудаль — грозный соратник!

Примерно тогда же, когда человек, чье инкогнито мы раскрыли, простился с гражданином Морганом и направился к Орлеанской заставе, одна из групп той молодежи, о которой мы упоминали в предыдущих главах, проходила по улице Закона и улице Фейдо с криком:

— Долой Конвент! Долой две трети! Да здравствуют секции!

На углу улицы Фейдо молодые люди столкнулись с патрулем солдат-патриотов; последнее распоряжение Конвента предписывало им строжайшим образом наказывать ночных крикунов.

По численности группа и патруль были примерно равны; поэтому три предупредительных оклика, положенные по правилам, были встречены насмешками и шиканьем, и в ответ на третий оклик последовал выстрел из пистолета, ранивший одного из солдат.

Солдаты дали ответный залп, в результате чего один из молодых людей был убит и двое ранены.

Теперь, когда солдатские ружья оказались разряженными, секционеры были вооружены не хуже солдат; огромные дубинки казались мощными палицами в их руках, привычных к этому оружию, парировали удары штыков, точно шпаги во время дуэли; они наносили прямые удары, которые не пронзали грудь, но были не менее опасными; били противников по голове; человек, не сумевший отразить подобные выпады, падал замертво, как бык от удара кувалдой.

Как обычно, эта стычка, к тому же принимавшая устрашающие размеры из-за множества вовлеченных в нее людей, переполошила весь квартал. Волнение и тревога были особенно велики, поскольку в тот вечер давали первое представление в театре Фейдо, аристократическом театре того времени, где должны были играть «Тоберна, или Шведского рыбака» (либретто Патра, музыка Бруни) и «Доброго сына» (либретто Луи Эннекена, музыка Лебрена).

Площадь перед театром была загромождена каретами, а улица Фейдо запружена будущими зрителями, стоявшими в очереди за билетами.

Когда послышались крики «Долой Конвент!», «Долой две трети!», а затем грохот стрельбы и вопли, последовавшие за перестрелкой, кареты молниеносно сорвались с места, сталкиваясь друг с другом; зрители внутри здания театра испугались, что задохнутся в узких коридорах, и разнесли двери; из распахнувшихся окон послышались проклятия мужчин в адрес солдат, в то время как более нежные голоса подбадривали секционеров, а в число их, как уже было сказано, входили самые красивые, самые элегантные и самые богатые молодые люди Парижа.

Фонари, висевшие под аркадами, освещали эту сцену.

Внезапно отчетливо прозвучал голос, в котором слышалась тревога:

— Гражданин в зеленом, берегись! Гражданин в зеленом, сражавшийся с двумя солдатами, понял, что ему угрожают сзади; отскочив в сторону, он взмахнул дубинкой наугад, но так удачно, что сломал руку солдату, который и вправду нацелил на него свой штык, и ударил окованной железом палицей по лицу другого: тот уже занес над его головой приклад ружья, намереваясь размозжить ему голову; затем он поднял глаза к окну, из которого прозвучало предостережение, послал воздушный поцелуй грациозной фигуре в белом, свесившейся над перилами балкона, и вдобавок успел отразить удар ружья, слегка задевшего его грудь.

Тем временем солдаты Конвента получили подкрепление — дюжину человек, прибежавших из кордегардии с криком:

— Смерть мюскаденам!

Молодого человека в зеленом окружили, но благодаря мощным мулине, которые он описывал вокруг себя наподобие ореола, ему удавалось держать нападавших на расстоянии, в то же время отступая назад и пытаясь приблизиться к аркадам.

Ценой этого отступления, не менее искусного, но определенно более трудновыполнимого, чем отступление Ксенофонта, он стремился добраться до двери с художественно оформленными железными филенками, которая только что оказалась в темноте, так как привратник погасил освещавший ее фонарь.

До того как фонарь погас, молодой человек успел заметить с зоркостью следопыта, что она была не заперта, а лишь прикрыта. Стоит ему добраться до двери, быстро проскользнуть в нее и захлопнуть перед носом нападавших, и он будет спасен, если, конечно, при этом привратник не окажется настолько патриотом, что отвергнет луидор, стоимость которого в то время равнялась тысяче двумстам ассигнатов (впрочем, подобный патриотизм был маловероятен).

Его противники разгадали это намерение, и, по мере того как он приближался к двери, атака становилась все более яростной; кроме того, каким бы ловким и сильным ни был молодой человек, поединок, длившийся более четверти часа, истощил его силы и поубавил у него ловкости. Однако до спасительной двери оставалось не более двух шагов, и призвав на помощь волю, он опрокинул одного из своих противников ударом по голове, оттолкнул второго ударом кулака в грудь и наконец добрался до двери… Однако, толкая ее, он не смог отвести удар прикладом ружья, обрушившийся на его лоб, к счастью, плашмя.

Удар был сильным; тысячи искр посыпались из глаз молодого человека, и кровь бешено застучала в его висках. Но, несмотря на то что он был ослеплен, ему не изменило присутствие духа: он отскочил назад, уперся в дверь и плотно затворил ее; затем, как и собирался, бросил луидор привратнику, вышедшему на шум из своей каморки, и опрометью бросился к лестнице, освещенной фонарем, ухватился за перила и преодолел, спотыкаясь, с десяток ступенек…

Но тут ему показалось, что стены дома зашатались, ступени задрожали под его ногами, лестница рушится, а сам он летит в пропасть.

Однако он всего лишь потерял сознание и упал на лестницу.

На него повеяло свежестью, и это привело его в чувство. Он обвел все еще затуманенным, тусклым взором помещение, в которое попал.

Здесь не было ничего угрожающего.

Это был будуар, служивший одновременно туалетной комнатой; стены его были обтянуты блестящим атласом серо-жемчужного цвета с орнаментом из букетов роз. Раненый лежал на софе, обитой той же тканью, что и стены.