Вольер - Алла Дымовская

Сидел над всей этой кучей безвылазно. Если уж в «Оксюморон» не пошел, чего и говорить? А ведь приглашали и еще как! Но то ли опасался ретивого владетеля Гортензия из рассказа Мирандовича, то ли впрямь не до стихов было, а и Сомов его не дозвался. Хотя Ивара Легардовича он слушал, пожалуй, больше всех. Лютновский оберегал его покой, будто нянька‑«домовой», вопросов не задавал, говорил, сам терпеть не может, чтоб лезли под руку, особенно когда он в «поиске». Тима это утешало, но помогало мало чем.

В день четвертый только уразумел. И струхнул уже в полный рост. Нет Закона. У радетелей нет никакого Закона. Ни по определению Кумара Симуэ, ни по кому другому. Потому что подавлять им промеж себя нечего. А коли и бывают случаи «антиобщественного поведения», так каждый рассматривается «индивидуально». Добровольными экспертами при координационных общественных комиссиях. То бишь не одной меркой ко всем, а исходя из «особенностей личности и ситуации». Да и случаи те назвать преступлением язык не повернется. Разве из ряда вон, тогда действует голосование по полосе. И то, много времени пройдет, прежде чем решат чего‑то.

Где ж искать защиту? На что опереться? Если дознаются про него? Голосование по полосе – это ж для радетелей. Ну как укажут ему – не брат ты нам и никакой не человек. Поди‑ка, убеди, что наоборот. Убил? Убил. Из Вольера? Из Вольера. Вот и судить тебя станут по его закону. По первому завету. Приговор – смертная казнь на месте без промедления. А кто укажет‑то? Да хоть первый встреченный им владетель, во‑он, уж любопытствуют. Фавн‑то долго ли смог продержаться? Поди, сдался уже. И его выдал. Все же старик, вдруг и мучили его?

Да нет, быть того не может. Радетели не станут… Это своего не станут. А Фавн им кто? И как же Аника? Неужто отдадут обратно в клетку? Или отошлют на веки вечные, куда подальше в чужой поселок, ни за что он ее не найдет. Фавн и Аника. Голова садовая, про них‑то и позабыл совсем за книжной премудростью? Ведь ждут и надеются на него? Или уже не ждут? Ерунда, Фавн слово дал, а ему отчего‑то Тим верил, как себе. И даже больше. Потому что себе и в себя он внезапно верить перестал. Как же это, нет закона? Без закона ему выйдет совсем пропасть.

Это он соображал лихорадочно, на ходу. Его ждали в мастерской «Анакреонт», ждали непременно, Сомов взял с него слово, что придет на открытие макета. То бишь на показ «чернового наброска» подвижного изображения на‑вроде носорога. Называется «Разорванная смерть». Ивар Легардович сказал – без Тима не обошлось, точнее, без его заполошного спасения из Коридора, вроде как сообщил мастеру очередной художественный образ. Поэтому Тим вышел из библиотеки заранее, не хотелось обижать, да и самому интересно было. Он как раз проходил мимо Ливонской панорамы…

Его сначала кольнуло у виска, и он обернулся рывком. Ничего еще не произошло, он подумал – как же устал всякое мгновение ждать беды, страшиться солнечного лучика, ненароком скользнувшего под взмах ресниц, – так и разум утратить недолго. Но все равно оглянулся. Резко и слишком внезапно, человек тот не упредил отвернуться, и они словно встретились, но как‑то неодинаково. Тим видел его впервые: довольно высокий и вытянутый несоразмерно: не только угловатое тело, но и смуглое лицо, именно смуглое, не загорелое, как у Лютновского, и длинные волосы, собранные на макушке в хвост, и клинообразный нос с приметной горбинкой, и цепкий, долгий взгляд. Но человек, кажется, узнал его. Тим успел сказать себе: наверное, в «Оксюмороне», только это и успел. Потому что все дальнейшее происходило будто бы в отсутствие сознательного его участия.

– Постойте, погодите! – человек крикнул ему в спину, а Тим уже прибавил шагу, сильно прибавил, однако длинный поспешил за ним следом.

Некогда мне, некогда! Тим повторял дробной скороговоркой в мятущемся уме и в то же время шел все быстрее и быстрее вперед.

– Послушайте, вам не нужно меня бояться! Главное, спокойствие, и все будет хорошо!

Да кто ты такой? Вот привязался! Преследовавший его человек обращался к Тиму будто к ребенку или к существу, стоящему гораздо ниже по уровню, и это не понравилось решительно.

– Вам что надо? – довольно далеким от любезного участия тоном спросил Тим, скорее даже бросил через плечо, и еще прибавил ходу.

– Я, знаете ли, имею к вам дело. Вы ведь Тим? Ведь правда? Только ответьте, и уверяю вас, что ничего плохого не…

Тим так и не узнал о судьбе этого самого «ничего плохого», вернее, некоторая его, главенствующая часть не пожелала узнавать. Вовсе то было не заветное тайное чувство, оно и не пробилось еще на выручку к своему хозяину, но первобытный неуправляемый инстинкт среагировал мгновенно. Тим, какой он Тим! Для здешних не может он быть никаким Тимом, а только для… Естественный защитный занавес будто бы отделил его рассуждающее «Я», отключил его от права повелевать членами собственного тела, отстранил самого Тима как лишний предмет. Он побежал – со всех ног, во всю прыть, не чуя под собой земли, не различая, где право, где лево, как угодно, – это был безумный побег. По кустам, наперерез недоуменно уставившимся на него радетелям, кого‑то толкнул, кого‑то едва не сшиб с пути. А за ним все раздавался приближающийся глуховатый голос:

– Постойте, я не хочу ничего плохого… Простите, извините… С вашего позволения… Да постойте же! Я знаю, кто вы!

Знает он! Но я‑то тебя знать не хочу! Ой, что же делать?! Радетели‑то, они быстрее! А ты сам? К нему вернулась отчасти возможность соображать. Вдох, выдох, сосредоточение – легочная система, упор на мышцы ног, и дальше по схеме. Психокинетические навыки, еще незрелые, но достаточные вполне, сработали за него. Куда бежать? К Сомову? К Веронике? Прямо к Лютновскому? Забудь. И про всех прочих забудь. Теперь они никто тебе, как и ты – им. Они люди, а ты – вольерное отродье. Опять остался в одиночестве. Но ничего, не привыкать. Вдох‑вдох, выдох. Все равно, приближается, длинный черт!

В жизни своей ему никогда не приходилось удирать от погони, Тим и понятия не имел, как это делается, все происходящее сложилось для него в единственное мысленное слово «конец». То, чего он так страшился многие последние дни, бесповоротно случилось. Как ни готовился он заранее, как ни предупреждал себя, но был пойман врасплох. Ничего умнее не придумал, лишь мчаться наобум – трусливым зайцем по равнине, далеко ли убежишь? Рассчитывать наперед было некогда, однако смекнул. В садах затеряться нельзя и мечтать, там жуткая пропасть народу – ну как ловец окажется не один? Он только представил себе, как гонится за ним по пятам огромная туча людей, и не спрятаться, не увернуться – тут же едва не грохнулся оземь от сердечного перепуга. Никакая туча за ним не гналась и не собиралась вовсе, в мире радетелей подобная травля человека была невероятна и невообразима, но Тим представил так. Едва силы нашлись совладать с собой, заставить отступить надуманный кошмар, держись, держись! Вдох‑вдох, выдох. Мимо домов, за ближайший угол, затем за другой. Как в детстве, когда играли в догонялки он, Сим и Аника, – кто хитрее, тот и съел. Нырком под густые заросли боярышника, споткнулся и покатился кувырком, ничего, ничего! В открытые двери незнакомой пустой студии – напролом, через разбросанные тут и там острые куски «плекса» – остатки неудавшихся творений, на голову ему чуть не сверзился здоровенный подвесной «кринолин» – устройство для пространственной светописи. Влетел с размаху в водяную баню, изумленные взгляды растерянной парочки ваятелей провожали его бег, опять наружу, петляя из стороны в сторону, в новую дверь. Ах, черт! Развернутый пороговый блок пребольно ушиб ему грудь и живот, хорошо хоть не врезался лбом. Отстал или не отстал? Куда там. Едва не по пятам, выкрикивает свои ненужные слова, коли правда, разве стал бы гнать его, будто зверя? А может, и не гонит его никто? Но проверять, так ли это, и надеяться на чужака и его обещания Тим вовсе не собирался. Спасаться, спасаться, любым способом, только для этого теперь время.