Дальше живите сами - Джонатан Троппер

— Привет, Джад, — сказала мама, все еще слегка раскачиваясь. Каждая ее грудь колыхалась в своем ритме.

— Ты делаешь зарядку?

— Нет, мой сладкий. Мы занимаемся любовью.

— Господи, Хилл, — сказал папа, пытаясь натянуть на нее одеяло.

— У меня голова болит.

— Хорошо. Иди в кроватку. Я скоро приду, принесу тебе попить и лекарство.

— А можно к вам в кроватку?

Папа снова помянул Господа и натянул одеяло до подбородка, а мама засмеялась. Она иногда хохотала над какими-то словами, которые я произносил вовсе не для смеха. Обычно я не возражал, я любил, когда она смеялась, но в этот вечер у меня болела голова, и мне было не до веселья. Так что я отправился в свою кровать и быстро забыл про этот эпизод. Раз — и заблокировал лишние воспоминания. Так все люди делают.

11:50

Можно подсмотреть, как занимаются сексом твои родители. Можно застать жену в постели с твоим боссом. Но ничто не сравнится с ощущением, которое испытываешь, когда твоя мать целует другую женщину. Полный сюр. И удар под дых. Венди быстренько выпроваживает всех зашедших на шиву:

— Спасибо, что пришли, и надеемся увидеть вас снова при более благоприятных обстоятельствах, — в то время как Филипп куда менее тактично общается с остальными, раз уж они тонких намеков не понимают:

— А-а, мистер и миссис Купер! Выметайтесь-ка подобру-поздорову. Надеюсь, дверная пружина придаст вам ускорение.

Наконец мы остаемся одни — только Венди, Филипп, Пол, Хорри, Элис, Трейси и я — и пытаемся примириться с новой действительностью.

Обсуждение открывает Пол:

— Какого черта?!

Я:

— А ты не знал?

— О чем? Ты, что ли, знал?

Венди:

— Мы подозревали.

Филипп:

— Так мама теперь лесбиянка? Круто.

— Не упрощай, — говорит Трейси. — Сцена, на самом деле, была очень трогательная.

— Какая из нее лесбиянка? — возмущается Пол. — Она была сорок лет замужем.

Венди:

— По-моему, в ее возрасте поздновато заниматься экспериментами. Вы как думаете?

— Кажется, они предпочитают называть себя бисексуалками, — произносит Хорри.

Мы все поворачиваемся к нему.

— Так ты знал? — выдыхает Пол.

Хорри, слегка покраснев, пожимает плечами.

— И сколько это длится? — требовательно спрашивает Венди.

— Сколько зим, сколько лет… — напевает Филипп.

— Беги Филипп, поиграй, дай взрослым поговорить, — велит Венди. — Так сколько это уже длится, Хорри?

— Я правда не знаю.

— Ну, по грубым прикидкам?

— Пусть они вам сами скажут.

— Ну ни хрена себе! — говорит Пол. — Мать — лесбиянка.

— Бисексуалка.

— Хоть горшком назови!

— Горшком так горшком, — отвечает Хорри. — Это и моей матери касается.

— А по-моему, все замечательно, — вступает в разговор Элис. — Ведь они всегда были самыми близкими подругами. У них давние и глубокие отношения.

— Господи! Элис, что ты несешь! Отец еще не остыл! — Пол качает головой. — Значит, только я вижу здесь проблему?

— Проблема — это нечто, требующее решения, — произносит Филипп. — Если решения нет, нет и проблемы. Надо взглянуть на все это иначе.

Все мы поворачиваемся к Филиппу.

— А ведь он дело говорит, — удивляется Венди.

— Это, как и многое другое, я узнал от Трейси, — поясняет Филипп. — Правда она — чудо? — Он тянется к Трейси, хочет поцеловать. Она отворачивается.

— Что-то не так, малыш? — спрашивает он.

— Потом. Не здесь.

— Я всего лишь сказал тебе комплимент. Чего ты взъелась?

— Я же сказала: не здесь.

— А я спрашиваю, чего ты взъелась?

— Это неподходящее время или место. Потом поговорим.

— Моя мать только что сунула язык в рот, аж до горла, своей лучшей подруге. В присутствии собственных детей и половины города. На случай, если ты не заметила, имей в виду: мы тут все делаем в самый неподходящий момент.

— Я пошла. — Трейси встает.

— С каких это пор ты избегаешь обсуждений? Ты же обожаешь все обсуждать! Тебя хлебом не корми — дай обсудить всю подноготную, добраться до самого дерьма.

Она смотрит на него и медленно качает головой:

— Ты сам — дерьмо. — Трейси направляется в каморку за кухней.

— Но, дорогая, заметь, я позитивен! — кричит он ей вслед. — Учусь собой владеть.

Он наблюдает, как она уходит, затем пожимает плечами и поворачивается обратно к нам:

— Никогда не влюбляйтесь в психоаналитиков. Это все равно что пытаться читать по-китайски.

13:45

Из «Мариотта» Джен выехала. Я добираюсь до Кингстона часа за полтора, и вот я уже на узкой площадке у дома, где парковался столько раз. Внедорожник Джен стоит, как обычно, почти посередине, и мне приходится вылезать из машины боком — чтобы не поцарапать дверцу о каменный бордюр.

Она выходит в своих старых, еще времен колледжа, широких шортах и моей застиранной футболке. Звучит альбом Элвиса Костелло и его группы Attractions. Мы с Джен несколько раз слушали его вживую, специально ездили на концерты. Когда я простужен, голос у меня становится гнусавым, и «Почти синие глаза» я пою точно как Костелло, не отличишь. А Джен всегда меня слушала и плакала. Всегда. У нас с Джен есть своя, личная история, долгий путь, усеянный множеством символов… Волосы у нее распущены, они подлиннее, чем я привык, а сама она бледная, утомленная, с покрасневшими от слез глазами. По-моему, сейчас ей нужно только одно: чтобы я ее обнял. И я ее обнимаю, а она начинает рыдать, громко, взахлеб, сотрясаясь всем телом. Я даже начинаю бояться за ребенка.

Спальня пахнет Джен. Она ложится поперек кровати и закрывает глаза. Мне в голову тут же ударяет: кровать надо выбросить. Надо много всего выбросить.

— Нальешь мне ванну? — просит она.

Она лежит там, освещенная косыми послеполуденными лучами, проникающими сквозь жалюзи, а я, примостившись на краю ванны, вывожу буквы на поверхности воды. Мы говорим долго-долго, так что приходится дважды доливать горячую воду. Говорим ни о чем и обо всем: о ребенке, о прошлом, о колледже, о нашем медовом месяце. Упомянув Уэйда, она снова начинает плакать. На этот раз от унижения. Я вспоминаю, как Трейси говорила про лохмотья гордости и остатки собственного достоинства. Надо смотреть правде в глаза: меня тянет к таким женщинам, как Джен, а их — к таким мужикам, как Уэйд. Это ни для кого из нас не полезно, даже не здорово, но тут уж ничего не попишешь. Все трейси в мире будут влюбляться в филиппов, а те — неизбежно — будут трахать куда более многочисленных челси. И так без конца — по кругу, по кругу, отвергая самих себя, свою истинную сущность во имя любви или того, что мы принимаем за любовь… Я чувствую, как во мне снова поднимается волна гнева. На кого? Я так долго сердился на мир, что это превратилось в рефлекс.