Дальше живите сами - Джонатан Троппер

— Элис… — Я понятия не имею, чем ее утешить.

— Конечно, — говорит она, всхлипывая. — Ты прав. Прости. — Она вытирает слезы и качает головой. — Я поставила тебя в ужасное положение. Я понимаю. Только скажи, что между нами все в порядке.

Я готов сказать «выкатывайся», но вместо этого говорю:

— Пока не в порядке, но все устаканится.

— Обещаешь?

— Конечно.

— Спасибо. — По-прежнему всхлипывая, она встает и обнимает меня. Я терплю, но крепко, обеими руками придерживаю полотенце на талии.

— Ладно, тебе, наверно, надо одеться. Я пойду.

— Будь так любезна.

— Спасибо, Джад. Ты так все тонко понимаешь.

Должно быть, она шутит. Элис, милая Элис, я готов отправиться на край света, убить, умереть, лишь бы понять хоть что-нибудь в этой жизни!

10:15

Вряд ли вам когда-нибудь доводилось видеть более жалкую группу сидельцев шивы. У Пола рука на перевязи. У Филиппа вся кисть в синяках и напоминает раздутую перчатку, так что даже суставов не видно. Мою рассеченную губу раздуло на пол-лица. Картина маслом! Но идет шестой день шивы, и мы, корячась в гостиной на низких стульчиках, мучаемся похмельем и прочими недугами, перевариваем болеутоляющие, которые мама раздавала с утра, как стюардесса леденцы, и морщимся от солнца, которое сегодня утром кажется чересчур агрессивным. Венди на пределе, потому что Серена ни одной ночи толком не спала, с самого приезда. У матери настроение тоже ни к черту: после вчерашней размолвки от Линды ни слуху ни духу.

Согласно брошюрке, которую Стояк оставил для нас на крышке пианино, сегодня — последний полный день шивы. Завтра утром он приедет и проведет для нас маленькую заключительную церемонию, погасит траурные свечи, и дороги наши снова разойдутся — каждый вернется к собственной жизни. Или к ее полыхающим развалинам. Что до меня, я толком и не знаю, к чему возвращаться. Мой съемный подвальчик кажется кадром из плохого кинофильма, который я когда-то видел и почти позабыл.

Глаз никто из нас не поднимает. Сыты по горло, благодарствуйте. Мы разобижены, сердиты, напуганы, удручены. В некоторых семьях, как, впрочем, и в супружеских парах, со временем развивается аллергия друг на друга. Интоксикация. Перебрали с общением.

Мама ведет три постоянные группы послеродовой психотерапии. Каждая такая группа молодых мамашек собирается раз в неделю прямо у нас в гостиной, чтобы обсудить средства от младенческих колик и приучение к горшку и пожаловаться друг другу на недостаток сна, никчемных мужей и оставшиеся от беременности пласты жира на любимом теле. Когда мы были маленькими, мы называли этих женщин «несчастными мамочками» и с испугом и жалостью смотрели сверху, из-за лестничных балясин, как плачут взрослые тети. Иногда они начинали рыдать в голос, и мы не выдерживали — разбегались по своим комнатам и хохотали в подушки. Сегодня они явно созвонились или списались по электронной почте — у несчастных мамочек есть специальная рассылка — и заявились всей толпой. Так многие делают: заранее договариваются пойти на шиву вместе, потому что не хотят рисковать — не дай бог оказаться со скорбящими один на один. Некоторые гостьи пришли с младенцами — сидят, прижимая их к разбухшим от молока грудям, и, сами того не замечая, чуть покачиваются, чтобы младенцы не проснулись.

— Не укачивайте их, — требует мама хрипловатым, подсевшим голосом. — Не прекратите сейчас — придется качать еще четыре года. Вы гасите их естественную способность засыпать самостоятельно.

За эти советы мамашки выкладывают немалые деньги.

— А нас ты укачивала? — спрашивает Венди.

— Только тебя, — отвечает мать. — На тебе и обожглась. Остальные учились засыпать сами.

— А можно потренироваться? — Филипп кладет голову мне на плечо. Я вспоминаю о Трейси и передергиваю плечом, пожалуй, даже резче, чем собирался. Братец почти падает со стула.

— Какого хрена? — возмущается он, понизив голос.

— Прости.

Всего пришли семь мамашек, три из них оставили детей дома, с няньками, и теперь наслаждаются выходным: поздний завтрак, визит на шиву, потом к педикюрше, потом быстренько прошвырнуться по магазинам.

— Вот и умницы, — хвалит их мать. — Собой надо заниматься обязательно, под любым предлогом.

Возникает спонтанный сеанс психотерапии. Пол и мы с Филиппом с изумлением слушаем, как женщины рассказывают обо всех несправедливостях, которые они, бедные, терпят, и о жертвах, на которые они идут, чтобы продолжить человеческий род. Мать их подзуживает, а потом дает мудрые советы и отпускает грехи. За этим они, собственно, и приходят, за это и платят. Вот излюбленные мамины лозунги.

«Дети жаждут дисциплины».

«Не говорите ребенку, что он вас чуть-чуть расстроил, когда на самом деле вы в ярости. Все это — новомодный бред. Не скрывайте от ребенка своих эмоций».

«Любым способом, не мытьем так катаньем, начните снова получать оргазм. Возродите в себе женщину».

«Обожайте их, но требуйте к себе уважения».

Грустные мамочки рассказывают свои одинаковые грустные истории об эксплуатации женщин в браке и улыбаются пусто и изможденно. Одна из них, тоненькая, почти прозрачная женщина с печальными собачьими глазами, говорит:

— Когда рождаются дети, все меняется.

— Когда они не рождаются, тоже все меняется, — говорю я.

Слушательницы смотрят на меня уважительно, словно я изрек нечто глубокое, требующее осмысления и постижения. Мама сияет и согласно кивает, гордясь сыном, который так поумнел благодаря тяжелым эмоциональным переживаниям.

Одна из мамашек, крашеная блондинка с темными у корней волосами, в юбке в цветочек, буднично расстегивает блузку и вынимает из бюстгальтера одну длинную, обвислую грудь, чтобы покормить ребенка. Она воинственно оглядывает комнату, готовая дать отпор любому недовольному. И почему кормящие мамашки всегда такие сердитые?

— А ведь это когда-то было грудью, — бормочет Филипп.

Венди дает ему подзатыльник. Но без большой уверенности.

11:30

К несчастным мамочкам можно относиться как угодно, но у них есть одно бесспорное достоинство: надолго они не задерживаются. Они живут по жесткому графику: сон — кормежка — сон — кормежка, а в промежутках маникюры-педикюры и набеги на магазины. Поднявшись, все, как одна, они подтягивают джинсы, которые им на этом этапе жизни лучше бы вовсе не носить, повторяют приличествующие случаю соболезнования, вешают на плечи набитые памперсами дизайнерские сумки, звенят ключами от мини-вэнов и бездумно, точно бутылки пробками, затыкают сосками рты своих своенравных младенцев. Их каблучки клацают, точно джазист-барабанщик нарочно задевает обод барабана, а потом они уходят, и воцаряется звучная, осязаемая тишина, только аромат духов витает в воздухе.