Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

«Отныне буду славить только журавлей. Пусть Сципионов прославляют ораторы и историки… Хочешь, я и аистов сейчас прославлю?»

«Не надо!» — испуганно воскликнул Квинтий Криспин, Журавль и Аист…

С тех пор они стали неразлучны. Вместе гуляли по городу, вместе являлись в застолья. Квинтий шутил вдвое чаще обычного, а Феникс, как правило, молчал, влюбленно глядя на своего нового приятеля. Ни петухом, ни журавлем ни один из них больше не кричал.

IV. — То есть я еще раз подчеркиваю и уточняю, — продолжал Вардий, — что старых своих друзей — меня, Юния Галлиона, Эмилия Павла, — он забросил, а вместо нас избрал, в общем-то, совершенно чуждых себе по уму, по манерам, по интересам людей. И к каждому из них, как мы видели, изобретательно подлаживался, дабы они обратили на него внимание и приняли в свою компанию. Причем делал это вроде бы совершенно искренне и, судя по всему, бессознательно. Он в них словно и вправду влюблялся и начинал оказывать естественные в таких случаях знаки внимания.

Нас это, конечно же, удивляло и огорчало. Тем более что, таскаясь по всему городу за Аппием Пульхром, или на каждом углу воспевая род Сципионов, или наблюдая за выходками Криспина, нас он не только не навещал, но, встретившись на улице, скажем, с Галлионом, или с Павлом Эмилием, или с Севером, позволял себе лишь короткое приветствие, или задумчивый кивок головой, или небрежный взмах рукой, как это делают люди в отношении очень дальних знакомых, с которыми не о чем разговаривать и недосуг останавливаться. А Котту и Аттика, пытавшихся некоторое время следовать за Фениксом, он, как я уже говорил, попросту гнал от себя.

Все на него, разумеется, обиделись. Галлион, несколько раз наградив его за глаза бранными эпитетами, при встречах демонстративно перестал с ним здороваться. Мягкий Эмилий Павел здоровался и пытался заговаривать, но в одном из застолий выдвинул и стал развивать теорию, что Голубок — все они по-прежнему называли его Голубком, не подозревая, что он уже охвачен Фаэтоном и стал Фениксом, — что Феникс-Голубок решил наконец-таки заняться карьерой и посему, отказавшись от «панов и силенов», обхаживает теперь «марсов и аполлонов». Макр Помпей, который, как ты помнишь, первым разругался с Голубком, объявил… он очень грубо и цинично выразился, но смысл его высказывания был таков: пресытившись женщинами, он теперь возымел аппетит к мужчинам.

Все, повторяю, обиделись. Лишь я один не мог себе позволить обиду. Ежедневно следя за Фениксом, я, прежде всего, пытался понять, что с ним происходит и почему он так изменился.

Три вещи, одна за другой, стали постепенно для меня очевидными. Пелигн вступил на новую стадию, на которой прежняя амория и старые друзья ему не только не нужны, но мешают дальнейшему движению. Это во-первых. Во-вторых, Феникс теперь охвачен мощным влечением, природу которого сам не понимает. В-третьих, во мне он сейчас не испытывает надобности, но рано или поздно — может быть, очень скоро — наступит такой момент, когда я ему снова понадоблюсь, и к этому времени я должен подготовиться, чтобы и самому понимать, и ему объяснить происходящее с ним.

Что это за люди, к которым его теперь влечет? и почему именно к ним? и зачем он, будто по ступенькам, перепрыгивает с одного на другого? — такие я задавал себе вопросы. Воспользовавшись услугами Фабия Максима, Юла Антония и Павла Эмилия — то есть тех членов нашей амории, которые так или иначе были вхожи в высшие сферы — я навел справки. И вот что я выяснил:

Все трое — сенатор Аппий Клавдий Пульхр, претендующий на сенаторское кресло Корнелий Сципион и всадник Квинтий Криспин — были вхожи в компанию Юлии, дочери Августа. При этом из этой троицы к ней более других был приближен Криспин, а менее остальных — Пульхр. Так что, перемещаясь от Пульхра к Криспину, Феникс и вправду как бы восходил по ступенькам лестницы, ведущей к Юлии: с четвертой (Пульхр) — на третью (Сципион) и с нее — на вторую (Криспин). Сам он потом утверждал, что тогда понятия не имел, что его новые знакомые — близкие друзья Госпожи и, тем паче, не знал, кого из них она больше или меньше привечает…

Юлия тогда была на последнем месяце беременности и мужских компаний у себя не собирала. Так что, таскаясь за Пульхром, Феникс ни разу Юлии не видел. Сопровождая Сципиона, он однажды дошел с ним до дома Агриппы, в который Корнелий вошел, а Фениксу велел ждать на улице. С Криспином же он дважды подходил к дому Агриппы, и во второй раз Квинтий затянул его внутрь… Он мне потом клялся, что Юлии не заметил. «Понимаешь, Тутик, — объяснял он, — на улице было пасмурно. А когда мы вошли в дом, в атрии меня ослепило светом, который, как мне показалось, лился вполне естественно — через комплувий. Может быть, солнце в этот момент выглянуло… И встретило нас много женщин: пять или шесть. И все были одинаково милыми и приветливыми с Квинтием и со мной. И Квинтий, едва мы вошли, принялся шутить. Как сейчас помню, он описывал беременную Данаю, заточенную в башне. Он так остроумно и красочно ее описывал, что я весь обратился в слух и глаз не мог оторвать от милого Квинтия… Клянусь тебе, среди этих женщин, которые тоже слушали Квинтия, смеялись и радовались, — я не заметил среди них Госпожи. Может быть, она и не вышла к нам». Так вспоминал Фаэтон. Я ему не поверил. Но теперь понял и утверждаю: Феникс не мог тогда видеть Юлии. Потому как… У Аполлония Родосского в его «Аргонавтике» есть следующие строки:

В день тот все боги смотрели вниз с широкого неба

И на чудный корабль, и на сонм мужей боговидных,

Тех героев, что плыли…

— Он тогда на героев смотрел, в качестве которых ему последовательно являлись Пульхр, Сципион и Криспин. Он вместе с ними поднимался по лестнице Солнца. Чтобы увидеть Юлию, ему надо было шагнуть на первую и высшую ступень. И эта ступень называлась Тиберий Семпроний Гракх.

Пока Вардий всё это рассказывал, мимо нас проходили люди. Ранние утренние часы заканчивались, и людей становилось всё больше и больше. Многие узнавали Гнея Эдия и его приветствовали. И хотя ни на одно из приветствий Вардий, увлеченный рассказом, не отвечал, некоторые из прохожих останавливались и ожидали, когда мой собеседник им ответит. Так что, когда третий или четвертый из остановившихся — какой-то гельвет в прямоугольном малиновом плаще без капюшона, без прорезей и до щиколоток, то есть владетельный и знатный — столбом воздвигнулся возле нас и в радостном ожидании уставился на Вардия, тот уже не сумел его не заметить, скупо, почти сердито, пожелал ему доброго утра и хорошего дня. А после, решительно встав со скамьи, объявил:

— Пойдем отсюда. Нам здесь не дадут спокойно поговорить.

Вардий направился к храму и постучался в запертую дверь. К моему удивлению широкая и высокая кованая дверь, в обычные дни, как правило, всегда запертая, тут же приоткрылась, в просвет выглянул храмовый прислужник, который, увидев Гнея Эдия, согнулся в поклоне и, с силой потянув скрипучую дверь, распахнул ее перед нами.

Мы вошли внутрь. Вернее, я вошел и тут же был вынужден выйти. Ибо Вардий потянул меня за плащ и сердито воскликнул: